Примула. Виктория
Шрифт:
Заявления османского министерства иностранных дел и османского посла в Германии Садуллах-бея решено было и вовсе не принимать в расчёт. Ведь турки просто-напросто созданы для того, чтобы зверствовать, а на эти зверства им отвечают сплошными актами и жестами человеколюбия!..
В Германии и России и представить себе не могут каких бы то ни было издевательств над турками!..
Достоевский противопоставляет Россию и Англию и проповедует:
«Но мудрецы наши схватились и за другую сторону дела: они проповедуют о человеколюбии, о гуманности, они скорбят о пролитой крови, о том, что мы ещё больше озвереем и осквернимся в войне и тем ещё более отдалимся от внутреннего преуспения, от верной дороги, от науки. Да, война, конечно, есть несчастье, но много тут и ошибки в рассуждениях этих, а главное — довольно уж нам этих буржуазных нравоучений! Подвиг самопожертвования кровью своею за всё то, что мы почитаем святым, конечно, нравственнее всего буржуазного катехизиса. Подъём духа нации ради великодушной идеи — есть толчок вперёд, а не озверение...
«Но кровь, но ведь всё-таки кровь», — наладили мудрецы, и, право же, все эти казённые фразы о крови — всё это подчас только набор самых ничтожнейших высоких слов для известных целей. Биржевики, например, чрезвычайно любят теперь толковать о гуманности. И многие, толкующие теперь о гуманности, суть лишь торгующие гуманностью. А между тем крови, может быть, ещё больше бы пролилось без войны. Поверьте, что в некоторых случаях, если не во всех почти (кроме разве войн междоусобных), — война есть процесс, которым именно с наименьшим пролитием крови и с наименьшей тратой сил, достигается международное спокойствие и вырабатываются, хоть приблизительно, сколько-нибудь нормальные отношения между нациями. Разумеется, это грустно, но что же делать, если это так. Уж лучше раз извлечь меч, чем страдать без срока. И чем лучше теперешний мир между цивилизованными нациями — войны? Напротив, скорее мир, долгий мир зверит и ожесточает человека, а не война. Долгий мир всегда родит жестокость, трусость и грубый, ожирелый эгоизм, а главное — умственный застой. В долгий мир жиреют лишь одни палачи и эксплуататоры народов. Налажено, что мир родит богатство — но ведь лишь десятой доли людей, а эта десятая доля, заразившись болезнями богатства, сама передаёт заразу и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Заражается же она развратом и цинизмом. От излишнего скопления богатства в одних руках рождается у обладателей богатства грубость чувств. Чувство изящного обращается в жажду капризных излишеств и ненормальностей. Страшно развивается сладострастие. Сладострастие родит жестокость и трусость. Грузная и грубая душа сладострастника жесточе всякой другой, даже и порочной души. Иной сладострастник, падающий в обморок при виде крови из обрезанного пальца, не простит бедняку и заточит его в тюрьму за ничтожнейший долг. Жестокость же родит усиленную, слишком трусливую заботу о самообеспечении. Эта трусливая забота о самообеспечении всегда, в долгий мир, под конец обращается в какой-то панический страх за себя, сообщается всем слоям общества, родит страшную жажду накопления и приобретения денег. Теряется вера в солидарность людей, в братство их, в помощь общества, провозглашается громко тезис: «Всякий за себя и для себя»; бедняк слишком видит, что такое богач и какой он ему брат, и вот — все уединяются и обособляются. Эгоизм умерщвляет великодушие. Лишь искусство поддерживает ещё в обществе высшую жизнь и будит души, засыпающие в периоды долгого мира. Вот отчего и выдумали, что искусство может процветать лишь во время долгого мира, а между тем тут огромная неверность: искусство, то есть истинное искусство, именно и развивается потому во время долгого мира, что идёт в разрез с грузным и порочным усыплением душ, и, напротив, созданиями своими, всегда в эти периоды, взывает к идеалу, рождает протест и негодование, волнует общество и нередко заставляет страдать людей, жаждущих проснуться и выйти из зловонной ямы...»
Такие вот проповеди!..
Война какое-то время идёт на поприще дипломатии. Лондонская конференция. Нота султана России:
«...будучи независимым государством, Высокая Порта не может признать над собой никакого надзора — коллективного или какого-либо другого — и, поддерживая с остальными государствами дружеские отношения, основанные на международном праве, мы не можем предоставить иностранным агентам официальное право покровительствовать своим единоверцам или единоплеменникам».
7 апреля 1877 года правительство России ответило официальной нотой:
«Его Императорское Величество, Император Всероссийский решил силой достигнуть того, чего не могли достигнуть единодушные усилия великих держав».
Под «великими державами» в данном случае подразумеваются Германия и Австрия.
12 апреля 1877 года в Кишинёве объявляется манифест Александра II о войне с Османской империей. Князь Горчаков вручает ноту с объявлением войны османскому послу.
Это не первая попытка России если не развалить, то хотя бы ослабить Османскую империю. Вот они, эти попытки, в хронологической последовательности: 1) 1768-1774, 2) 1787-1791, 3) 1806-1812, 4) 1828-1829, 5) 1853-1856... В сущности, Османская и Российская империи в какой-то степени являются зеркальным отражением друг друга... Османскую империю во второй половине девятнадцатого века называли, как известно, «больным человеком». Пушкин в известном, довольно-таки гадком стихотворении «Бородинская годовщина» случайно (или не очень случайно) зарифмовал:
...росс
Больной, расслабленный колосс?..
Впрочем, поэт спешил ответить: нет, мол, не больной и не расслабленный, хотя и колосс!..
Дизраэли в юности совершил путешествие в пределы Османской империи. В отличие от газетных хроникёров «турецких зверств» он действительно видел турок, общался с ними. Конечно, он не намеревался их идеализировать, но во все эти сказки о посаженных на кол младенцах он не верил!
Но всё же пресса делала своё дело (достаточно дурное!), лоббируя любимый европейский миф: «христиане, страдающие в руках нечестивых мусульман». Не дремал и Гладстон. Желая ослабить позиции своего извечного соперника, он создавал писания, под которыми мог бы подписаться и Достоевский:
«...Варварская и сатанинская оргия... Турки — бесчеловечные представители человечества... ни один преступник в нашей тюрьме, ни один каннибал с южного моря не сможет без возмущения слушать этот рассказ... Какой выход? Заставить турок покончить со злодеяниями единственным надёжным способом — прикончив их!..»
Сочинение Гладстона имело успех. В Англии росли антитурецкие настроения. Лорд Биконсфилд насмешливо заметил, что сочинение его политического противника плохо написано и, пожалуй, является «самым ужасным из всех болгарских ужасов». Дизраэли называет Гладстона «Тартюфом» [107] . Дизраэли пишет уже всерьёз лорду Дерби (тому самому, учредителю знаменитых скачек): «Потомство оценит по заслугам этого беспринципного маньяка, это исчадие зависти, злобы, лицемерия и суеверий. Гладстон и как первый министр, и как лидер оппозиции всегда, что бы он ни делал — проповедует ли он, молится ли, говорит ли речь или марает бумагу, — сохраняет одну черту: он никогда не бывает джентльменом».
107
...«Тартюфом»... — по имени главного героя комедии Жана Батиста Мольера, французского драматурга, «Тартюф, или Обманщик» (1664). Тартюф — лицемер, терроризирующий своих близких.
Лорд Биконсфилд твёрдо решил не идти на поводу у так называемого общественного мнения. Англия не будет воевать с империей османов!
Дизраэли писал лорду Дерби:
«Мне хочется, чтобы Вы поняли, что не надо действовать так, как будто бы Вы под контролем общественного мнения. А то Вы, может быть, и сделаете всё, что от Вас требуют, но они сами же перестанут уважать Вас». И далее:
«Как бы Вы ни были тверды, этого не будет достаточно. То, чего требуют все эти митинги — безумие, а не политика. Всё это пустое теоретизирование, туман, всё это далеко от реальной жизни. Хотя политика Англии — мирная политика, но ни одна нация так не готова к войне, как мы. Если мы и примем участие в каком-нибудь конфликте, в борьбе за дело, действительно правое, если в этой борьбе будут поставлены на карту наша свобода, наша независимость и наша империя, ресурсы страны, я чувствую это, будут неиссякаемы. Англия не такое государство, чтобы, начиная войну, спрашивать себя, можно ли выдержать вторую и третью кампанию. Она начнёт борьбу и не закончит её, пока справедливость не восторжествует».
Однако лорд Биконсфилд вовсе не являлся сторонником военных действий. Оно и понятно в принципе. В распоряжении русского царя были тысячи бессловесных солдат, недавних рабов. Жизни этих недавних рабов, крепостных, ничего не значили. Этих солдат возможно было отправлять в бой тысячами, нисколько не заботясь о том, чтобы они сохранили жизнь или хотя бы здоровье. Люди, подвластные английской королеве, были вовсе не таковы. Они могли воевать, но их нельзя было гнать на бойню, как скот!
Европа и Россия пристально следили за действиями лорда Биконсфилда. Собственно, это ведь и не были действия, это были речи, заявления. Журнал «Русская мысль» писал в 1877 году:
«В своих речах в Айлесбери и в Гольдголле лорд Биконсфилд обращался с едва скрытыми угрозами к России, а по отношению к Турции употреблял язык, который мог вполне внушить правительству султана уверенность, что рано или поздно Англия придёт на помощь Порте». В свою очередь, газета «Санкт-Петербургские ведомости» писала: «Англичане твердят о своих интересах, которым будто бы угрожают русские победы, как будто в самом деле британские интересы должны исключительно служить нормою международной политики. Это уже болезненная мания измерять мировые события английским аршином, определять требования культуры фунтами стерлингов, смотреть на международные дела исключительно с точки зрения промышленности и торговли Англии, — это явление в высшей степени странное, достойное психического анализа».