Принц и Ницше, или Всегда говори «никогда»
Шрифт:
– Как подъедем, рули напролом, можешь по встречке, можешь хоть на одном колесе проехать – мой номер они знают лучше, чем «Отче наш», – Полкан раскатисто рассмеялся, обладая удивительным даром: его поставленная речь никак не видоизменялась под действием градусов, растворенных в огненных водах, бушующих в дутом стекле темно-янтарных бутылок.
– А номер-то грязный, – наигранно переживал Алекс. Для него любая возможность покусаться с властями была игрой выигрышной в свете присутствия козырного туза, блаженно развалившегося на сиденье своего
– Вот и отмоют, блядь! – Полкан, матово сверкнув желтоватыми зубами, примкнул губы к бутылке. Процесс, оттачиваемый годами, вышел на пик: поглощение коньяка выглядело идеальным в каждом движении, произведение современного искусства – интерактивный неоалкоголизм.
С заднего сиденья послышалось хихиканье-скуление: за Алексом, борзо крутящим баранку одним пальцем, сидел личный оруженосец Полкана Семка, держащий любимый охотничий карабин наготове – полковник мог запросить его в любой момент. Мастер мимикрии, Семка всегда был в цвет и тон настроения начальника.
– Глохни, псина, – грозно рявкнул развернувшийся в четверть оборота силовик.
Скулеж стих. Поскрябывали дворники. Горел под шиповкой почищенный асфальт. Фактурно хрустела кожа кресел. Негромко напевал шансонье.
– А вообще, малой, зря ты к нам не пошел – под погонами жизнь спокойнее.
Побагровевший Полкан протянул Алексу бутылку, внутри которой алкоголь раскатился волной в поисках выхода.
– Да я и так не сильно переживаю, – Алекс влил в себя порцию драгоценного янтаря. – Я король жизни.
Вечно напыщенный язык Алекса, завербованный многоградусным хмелем, говорил напрямки, абсолютно убежденный в невозможности стыдливого похмелья. И был в этом прав.
– Лелька, ты что губы надула-то? – развернувшись назад, по-отцовски ласково почти пропел Полкан, краем уха услышав недовольное молчание Алены, сестры Алекса, девушки притягательной и легкой, освещающей своей красотой любое место и приостанавливающей любое время.
– Ничего, – сухо заявила Алена, пасмурно глядя в окно, за которым – идиллия белого, пересеченная расплывчатыми талыми тенями.
– Сколько раз я слышал это «ничего»… – покачал головой Алекс, а в его словах отчетливо читалась спьяну проступившая сквозь толстую кожу любовь к сестре.
– Я не люблю, когда он водит пьяным, – трезво цедила окну Алена. – Как будто прозапас еще восемь жизней.
Гелик, инкрустированный проблесками синей короны, объезжал сбитые заторы греющихся от тепла друг друга автомобилей по встречке, по тротуарам, разгоняя опешивших, заснеженных пешеходов, показательно проезжал на красный, грубо подрезая каждого зазевавшегося почитателя правил дорожного движения.
Брат косо усмехнулся нелепости замечания сестры и суеверно прибавил:
– Типун тебе на язык! Я трезв как стекло! Зуб даю! – брат отщелкнул ногтем большого пальца от клыка защиту от суеверия.
Алекс, уперевшись в очередной затор, вызванный снегоуборками, вывернул руль на борт, вскарабкался по бордюру и, миновав островок
Автомобилисты хмуро и отрешенно повиновались, искренне матеря и презирая напыщенного наглеца.
Гелик пронесся мимо белого знака, перечеркнувшего красной диагональю черные буквы. Полкан снял с крыши синий маяк – путеводную звезду, открывающую любые дороги. Город в зеркалах бежал от автомобиля прочь, природа бежала к. В искусных узорах измороси на окнах застыли березовые рощи, широкие зигзаги реки вдали, поднимающаяся гряда, тянувшаяся к хмурому темно-серому небу. И все в белом снегу.
– На днях воспользовался услугами дяди Сережи, – благодарно хвастался Алекс. – Одна девочка решила со мной в игры поиграть, изображала больную, а на заднем фоне орала бухая тусня.
– Убедился в филигранности его маски-шоу?
Пресыщенный благами службы полковник растекся на скрипучем сиденье.
– На сто процентов. Немного помяли их тухлую вечеринку. Я сам поучаствовал, мне выдали форму и ствол – паре ее вялых хахалей съездил прикладом по бороде. Весело было.
– Я смотрю, все человеческое вам чуждо? – гневалась Алена, пропустив ситуацию через себя.
Окосевший Полкан обернулся и, краснющий и яростно воняющий даже не перегаром, а чистыми парами спирта, принялся юлить дурацким родительским тоном.
– У-тю, Лелька… А это кольцо у тебя в губе, – посмеивался полковник. – Вот зачем ты его вставила? Модно так сейчас? А руки так и тянутся чеку эту выдерн…
Громом прогремел выстрел. Тела людей одномоментно вздрогнули. Тугой, медленно стихающий звон в ушах, струящийся из ствола дым и в чем-то приятный, стойкий запах пороховых газов.
– Еб. Твою. Мать! – перешел на отчаянный крик полковник.
Бранная речь то вонзалась остротами, то била отцовскими подзатыльниками, то бушевала редкими сленговыми выражениями, то уходила в историческую парадигму войн и революций, то снова возвращалась крепким, едким, ядовитым словцом в конкретное время и место. Полкан ругался так много, так неповторимо и безапелляционно искренне, что его хотелось слушать, ему хотелось аплодировать. В его бездонном от мата горле никогда не пересыхало – дыхания хватало, чтобы выдохнуть сотни остроконечных слов, которые с легкостью примет угнетенная до безобразия самооценка Семки. Вобьет в себя и порцию горячего смеха от Алекса, где каждый отдельный смешок – наточенный ржавый гвоздь. Но с непосильно большим трудом вместит очередное разочарование Алены, обескураженно смотрящей то на дыру в крыше авто, то на дымящийся карабин, то на брызжущего слюной полковника, то на ухахатывающегося брата, то на глупое, лопоухое, курносое лицо самого Семки.