Принц
Шрифт:
– Что это?
– Мари-Лаура остановилась перед часовней.
Кингсли склонил голову на бок и улыбнулся. Изнутри он услышал звук пианино, наигрывающего запоминающиеся ритмы…
– Болеро, - сказал Кингсли.
– Равель.
– Равель… - Мари-Лаура вздохнула и посмотрела на Кингсли со смесью печали и тоски в глазах. Он знал, что она, должно быть, потерялась в тех же воспоминаниях, что и он… Папа и его записи. Их отец лежал на полу своей квартиры в бликах солнечного света, закрыв глаза и напевая вместе с музыкой…
– Я скучаю по нему, - прошептал Кингсли, беря ее за руку и сжимая.
– Я тоже. Но я скучала по тебе больше. Так сильно, что я думала, что умру.
Кингсли покачал головой.
–
Музыка нарастала, и Мари-Лаура повернулась лицом к часовне.
– Мы можем пойти послушать?
Кингсли начал вести ее туда, но как только они пересекли порог церкви, что-то глубоко внутри него предупредило, что он должен остановиться, вернуться... музыка становилась все громче по мере приближения к ее источнику. Кингсли стряхнул его внезапно странный страх. Мари-Лаура следовала за музыкой, с широко открытыми и загипнотизированными глазами, как у Гамельнского ребенка* (Гамельнский крысолов (гамельнский дудочник) — персонаж средневековой немецкой легенды. Согласно ей, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыc, c помощью колдовства увёл за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно).
У дверей в храм, они остановились и заглянули внутрь в сторону нефа. Сорен сидел у древнего и разбитого рояля, без пиджака, с рукавами, закатанными до локтей, открывающими его мускулистые предплечья. Он играл отрывок с такой потрясающей виртуозностью и страстью, что Кингсли еще раз почувствовал, как музыка оживает вокруг него. Закрыв глаза, он позволил нотам прикоснуться к нему, танцевать около него, щекотать его лицо, задевать его волосы, шептать секреты ему на ухо.
Боже, как он любил Сорена. Любил его. Любил его, как отца, как брата, как друга и любовника, и любил его, как врага, который заставил его быть сильнее, умнее, мудрее, смелее. Сорен стал для него всем... Кингсли открыл глаза и увидел не Сорена, а Бога за фортепиано, и понял, что он выбрал подходящего человека для поклонения. Даже сейчас он мог упасть на колени перед ним.
Кинг почувствовал, как рука Мари-Лауры задрожала в его руке. Это вывело его из своего уединения обратно в мир. Он посмотрел на свою сестру и улыбнулся. Он понимал, теперь все… Сорен доставил ее сюда для него, для Кингсли. Сорен сделал это из доброты. Он сделал это как благодать, как милость. Как и все Божьи дары, это было дано из-за любви.
Сорен любил его. Теперь Кингсли знал это сердцем. И эти игры разума, в которые он играл, были только простыми играми. Сорен наказывал его молчанием, даже тогда уделяя ему безраздельное внимание. Он оскорблял его, прежде чем наградить самыми страстными поцелуями. Он говорил, что Кингсли ничего не значил для него, перед тем как провести половину ночи внутри него. Сорен любил его. Сорен любил его. Сорен любил его. Рефрену в его сердце соответствовал настойчивый ритм музыки. Никто не смог бы и не понял бы любви, которую они испытывали друг к другу или, как они показывали ее. Только Сорен, Кингсли и музыка знала, но музыка никогда не расскажет.
– Mon Dieu… - выдохнула Мари-Лор слова, с глазами, направленными на Сорена в пустом, немигающем взгляде. Еще раз страх вернулся в сердце Кингсли. Нет… не она. Кто угодно, только не его сестра… Она выдернула руку из его хватки и подняла ее перед собой. Глаза Кингсли расширились от страха, когда он увидел едва различимую дрожь, которая овладела ею.
– Mon Dieu, - прошептала она. Мой Бог.
Кингсли снова взял ее за руку и прижал крепко к своей груди. Он будет держать ее близко и удерживать ее в безопасности от той любви, которая, он знал, вошла бы в ее душу, словно демон.
– Не бойся, - Кингсли поцеловал ее руку и улыбнулся фальшивой улыбкой, намереваясь разрушить чары музыки и белокурого Бога, который
– Он делает это с каждым.
Глава 32
Север
Настоящее
Кингсли оставил "Роллс-Ройс" простаивать перед его таунхаусом. Все знали Кингсли Эджа и его серебристый Роллс, который перемещал его по всему Манхэттену. Но сегодня он нуждался в анонимности. Поэтому Кинг вернулся в свой дом, переоделся в черные джинсы, серую футболку и кожаную куртку, натянул очки и убрал свои длинные волосы в низкий хвост. Позади особняка был гараж, который, по мнению большей части Манхэттена, имелся только для Роллс-Ройса и его брата-близнеца. Но сзади, под замшевым автомобильным чехлом, разместился гладкий черный "Ягуар" с незарегистрированными номерами. Только в экстренных случаях Кингсли покидал свой дом инкогнито. А это, несомненно, можно квалифицировать как экстренный случай.
Он завел машину и покинул дом по глухим улочкам, проклиная Нору всю дорогу до Коннектикута. Глупая девчонка. Глупая девчонка. Почему ей вздумалось жить так далеко? Она могла позволить себе Манхэттен и любую точку города. Почему она купила тюдоровский коттедж в буржуазном и пешеходном пригороде, было тем, чего ему никогда не понять. Всего лишь за год ее карьеры в качестве Госпожи она скопила достаточно денег, чтобы оплатить первоначальный взнос за покупку своего дома. Она заплатила наличными, и переехала из его таунхауса при первой подвернувшейся возможности. За пять лет, Кингсли был у нее дома только один раз. Он чуть не умер от скуки, просто от езды в одиночку. Стоя в ее гостиной, наполненной удобной, но ничем не примечательной мебелью и книжными полками, набитыми романами, он повернулся к ней и задал только один вопрос.
– Почему?
А она улыбнулась и пожала плечами, и вздохнула, и рассмеялась, и покачала головой, и сделала все, что могла, чтобы не отвечать ему словами. Но он смотрел на нее, пока ее улыбка не исчезла, и смех не покинул ее глаза. Эти ее глаза, если бы ему пришлось угадывать, он сказал бы, что она украла их у самого дьявола.
– Мне здесь нравится, Кинг. Я чувствую себя здесь… человеком. Нормальным.
Кингсли прошелся по бежевому ковру к ней и взял ее за подбородок.
– Ты самая известная Госпожа во всем мире, ch'erie. Я сделал из тебя монстра и монстром ты являешься. Живи здесь, если нужно, но помни, что в этих стенах ты Элеонор Шрайбер. Нора Сатерлин здесь не живет.
Ее единственным ответом было вернуть ему взгляд такой же твердый, как и его собственный, и вот тогда Кингсли осознал страшную правду, он вовсе не создавал Нору Сатерлин, он просто сорвал с нее маску.
Прошел час, и он, наконец, достиг Веспорта. Еще пятнадцать минут заняло у него, чтобы добраться до окрестностей особняка Норы. Напротив ее дома расположился красный “Порше” - Гриффин все еще был здесь. Гриффин и никого другого. Хорошо. Мальчик не был настолько глуп, чтобы позвонить в полицию. Кингсли не стучал, просто вошел через переднюю дверь, и обнаружил дом таким, каким он его запомнил: банальным, надежным, пригородным, буржуазным.
– В спальне, Кинг, - он услышал, как позвал его Гриффин. Кингсли нашел лестницу и помчался по ней вверх, перескакивая через две ступеньки. В конце коридора он нашел спальню Норы… Или то, что от нее осталось.
– Дерьмо… - выдохнул Кингсли, будучи слишком потрясенным даже для французского.
– Да, именно так я и сказал.
Гриффин стоял на краю комнаты, глядя на побоище перед ними.
– Где Микаэль?
– спросил Кингсли, произнося имя на французский манер, как Мишель, по привычке, от которой он пытался избавиться ради Гриффина и его мальчика.