Принцесса Греза
Шрифт:
— …Je te le promets, — завершила она. Быстро сняла с пальца кольцо и протянула Чуб.
— Бери, — мяукнула кошка.
Даша приняла дар, выдавив едва ли не единственное знакомое ей французское слово:
— Merci.
И запоздало заметила, что внимание всего собравшегося в уборной киевского высшего общества приковано отныне исключительно к ней.
Едва Бернар отошла, к Чуб скакнул худой человек в сюртуке и зло прошипел:
— Кто вы, позвольте узнать, такая?
— Я от Института Благородных Девиц… С подарком для мадемуазель… Обученная говорящая кошка, — заученно отрапортовала Даша.
— А почему заведующая послала
Чуб мигом спрятала за спину руку с кольцом.
— Бог с тобой, Петр Сергеевич, — вступился за Дашу какой-то толстяк. — Зачем устраивать сцену? Вы видели, мадемуазель Саре зверушка оказалась по нраву. Пусть барышня вручит подарочек, раз уж пришла…
— Отчего ж вы не отдали ее во время беседы? — уточнил вредный, но не лишенный логики худой в сюртуке.
— Испужалася… страх! — резко перешла на простую речь Даша, решив, что ее темнотой вредный враз объяснит себе все. — Шутка ли, сама Сара…
— Вот и ладушки, — пропел добродушного вида толстяк, увлекая за собой худого и вредного, — сейчас организуем все в лучшем виде. Мы ж после к Предводителю едем. Его супруге говорящая кошка тоже по сердцу придется, а коль придется супруге, и мы не в накладе… Помнишь нашу просьбочку…
С решительным видом оба просителя направились к мадемуазель Саре Бернар.
— Чего стоишь, беги! — взвизгнула Пуфик. — Или ты правда решила меня ей подарить?
Со всех ног Чуб бросилась прочь — из гримерной, из театра. И четыре минуты спустя оказалась в окружении спасительной реальности — вокруг Оперного театра им. Тараса Шевченко стояла неподвижная пробка, обозленно гудели машины. Чуб метнулась в крохотный сквер — десяток пустых скамеек у памятника Лысенко.
— Ну!? Что тебе Сара сказала? — вопросила она. — Что ты ей ответила?
— Что я… то есть ты — известная на весь Киев чревовещательница, [11] — сказала кошка.
11
Чревовещание — известный сценический прием. Актер говорит, совершенно не шевеля губами, так что у зрителя создается впечатление, что его голос исходит от другого персонажа — куклы, которую артист держит в руках, или животного.
— Умно! А она?
— Восхитилась твоим талантом. Сказала, ты впрямь совершенно не шевелишь губами. А еще сказала, что заметила твой завистливый взгляд.
— Так и сказала?
— И надбавила: «Зависть — хорошее чувство. Завидовать — значит желать оказаться на чьем-то месте. Хуже, что ты больше не веришь, что способна на это. Вот такая зависть — беда, она порождает лишь зло, ненависть к другим и себе. Отчего ты не веришь в себя?»
— А ты? То есть я…
— Сказала, что ты в себя веришь. Иначе б тебя не было здесь. Храбрости тебе не занимать. И яркости тоже. Но достаточно ли быть просто наглой и яркой, не имея ничего за душой?
— А она?
— Улыбнулась: «Какие знакомые сомнения. Я верно узнала твой взгляд. Я тоже видела его в своем зеркале. Но однажды одна старая добрая актриса дала мне хороший совет. „Сара, бедняжка моя, — сказала она, — у тебя невероятная буйная, от природы кудрявая грива, ты изящна и вдобавок в твоей гортани спрятана
— А я что?
— Так обалдела, что едва не подарила ей меня, — Изида обиженно зашевелила усами.
— Ты че! Я б никогда! — зареклась Даша Чуб. — Просто… не знаю… На меня бабы вообще так не действуют. Я как обмерла… Она же Великая. Она такая, такая…
— Рыжая, — выдала свое объяснение кошка.
— Таких актрис, как она, наверное, сейчас во-още нет… Думаешь, она обо мне правду сказала?
— Если бы ты спросила меня, я могла б сказать то же самое, — бурчливо ответила Пуфик.
— Так в чем проблема, скажи. — Чуб посмотрела на подаренное ей узкое кольцо с разноцветной эмалью. — Я готова еще раз послушать. Еще лучше — говори это мне каждый день!
Катя и Маша вцепились взором в круг зеркала, отображавшего живую картинку.
Один из мужчин, вырываясь, лежал на полу, второй навис над ним, сжимая горло поверженного:
— Где Лилия? Где, говори… — То был, несомненно, Жоржик, хотя усы его и лишились лихих завитков, голова — рокового пробора, а имя — заграничного шика. Теперь это был истопник Георгий — растрепанный, огрубевший, с усами-щетками и пролетарской щетиной на пожелтевших щеках.
— Пойми, ее нельзя продавать… — с трудом прохрипел лежащий.
— Говори, контра! Я тебе как на духу… Про Мелисинду, про хозяина дома. А ты мне… Одно слово — недобитая буржуйская морда!
Недобитая буржуйская морда рванулась всем телом, решительно освобождаясь из-под гнета пролетариата-истопника. Тот завалился налево. Морда вскочила, явив двум зрителям из ХХI века резковатое лицо с суровыми бровями. Жоржик-Георгий скакнул на ноги. Но суровобровый с непримиримым взглядом уже добежал до стола и вытащил небольшой, но грозный на вид пистолет.
— Вот ты как, буржуй недобитый… — догоняя рванувшего за оружием мужчину, Катино зеркальце утратило Жоржа, но голос его был слышен отчетливо. — Человека убить готов ради цацы буржуйской!
— Георгий, пойми, ее место в музее. Она — историческая ценность…
— Думаешь, я это так просто оставлю? — не пожелал понимать его истопник. — И на тебя управа найдется! Тебя уже раз арестовывали. Будет тебе и второй… Мне есть, что им рассказать. Например, про Марию твою. Как ты ее любишь… Я сам слышал, как ты говорил: «Пусть я, я пропаду, не она. Только не она, не Мария. Отдать жизнь за нее — счастье». А Мария твоя — тоже контрреволюционная буржуйская морда!