Принцесса из рода Борджиа
Шрифт:
Бельгодер присутствовал при всех этих приготовлениях. Когда два костра вокруг виселиц были готовы, цыган увидел, что те же самые рабочие принялись сооружать большие подмостки, на которые вели четыре ступени и которые были полностью покрыты ковром.
— Для кого этот помост? — спросил Бельгодер у одного из рабочих.
— Вы что, не знаете, что сын Давида и вся его свита должны присутствовать на казни Фуркошек?
— Сын Давида? А!.. Сын Давида! Черт! А кто этот сын Давида?
— Монсеньор де Гиз, — презрительно ответил рабочий. — Но откуда вы свалились, милейший?
Бельгодер расхохотался.
— Должно
Между тем наступало утро. И по мере того, как солнце заливало своими лучами площадь, она мало-помалу заполнялась народом. Из всех уголков Парижа стекались и занимали удобные места группки по-праздничному разодетых смеющихся горожан. Как сказал Бельгодер, ожидался большой праздник. Продавцы пирожных и медового напитка сновали среди людей. Слышались смех и соленые шутки.
Около восьми часов на площади появились лучники Лиги: урочный час близился. Уже никто не смеялся, толпа волновалась. Лучники разделились. Половина их выстроилась у помоста, где должен был занять место Гиз, а другая стала расчищать от любопытных подходы к улице Сен-Антуан, откуда должны были появиться приговоренные.
Бельгодер улыбался и вертел головой, боясь пропустить что-нибудь важное. Ему казалось, что вся эта огромная масса народа собралась здесь, чтобы отпраздновать его мщение. И когда он слышал крики, требующие смерти невинных девушек, он кивал с таким видом, будто это были приветствия, обращенные к нему.
«О мои дочери, — думал он, — Флора, моя бедная Флора, прекрасная, как цветок, и ты, Стелла, ты должна была стать звездой моей жизни, где вы? Кому это порождение дьявола, этот палач отдал вас тогда? О, почему вы не здесь, почему не видите, как ваш отец готовится отомстить за себя и за вас!»
Размышляя подобным образом, он протолкался к той части площади, которая граничила с рекой и переходила в песчаный берег. Сюда только что подъехала карета.
Она остановилась таким образом, чтобы ее пассажиры могли хорошо видеть все происходящее: площадь, черную от шумящей толпы, еще более возбужденной, чем раньше, так как ее воодушевлял один лишь вид места казни — большой помост, окруженный лучниками, и две виселицы, выступающие из поленьев и возвышающиеся над людьми, как сигнальные огни на рифах в морских глубинах. Человек двадцать, вооруженные шпагами и кинжалами, расположились вокруг этой кареты с наглухо опущенными кожаными шторками.
Через некоторое время они приподнялись, и Бельгодер заметил белую атласную обивку кареты. В окне показалось и тут же исчезло чье-то лицо… бледное лицо, на котором недобрым огнем горели глаза. Как ни коротко было это мгновение, цыган успел рассмотреть женщину.
— Фауста! — прошептал он.
В этот момент над площадью разнеслись трубные звуки фанфар. Неистовые крики слились в непрестанный гул, женщины замахали шарфами, мужчины шляпами и шапками. С улицы дю Тампль на площадь выехали построенные в четыре ряда всадники — в шапочках, украшенных пучками перьев, в малиновых камзолах, на которых был вышит дрозд, герб де Гизов, на лошадях, покрытых сияющими золотом попонами. Они подняли к небу свои трубы, украшенные бархатными флагами с гербом герцогства Лотарингского, и возвестили о скором появлении всемогущего короля Парижа.
За ними следовала личная охрана Генриха де Гиза, одетая в роскошные наряды блестящего сукна, с золочеными алебардами на плечах. Затем появились капитан охраны и конные офицеры.
И, наконец, на площадь — на великолепном скакуне рыжей масти, разодетый в белый шелк, с малиновым плащом на плечах — въехал сам герцог де Гиз. Он заставлял своего коня гарцевать, он улыбался женщинам, мужчинам, всей неистовой толпе и окнам, из которых глядели восторженные лица. Одним только своим появлением он вызвал целый шквал криков «Виват!»
За ним следовали его приближенные в сверкающих вышивками парадных костюмах; они проехали, бряцая шпорами и шпагами, шурша яркими шелковыми и атласными плащами.
Это был великолепный спектакль, восхитительное представление: игра разноцветных тканей, сверкание шитья, сияние серебряных клинков, кони в роскошных попонах, которые ржали и гарцевали перед публикой, Гиз, блистательный, опьяненный успехом с надменным изяществом приветствовавший нарумяненных, завитых дворян, трубы, поющие славу герцогу, цветы, летящие из окон, толпа, огромная, возбужденная, неистовая, и гул голосов, громовыми раскатами поднимавшийся к небу.
Генрих де Гиз и его свита спешились и расселись в креслах, установленных на подмостках как раз напротив двух костров, и почти в ту же минуту издалека, с улицы Сен-Антуан донесся постепенно нарастающий угрожающий рев: это были крики ненависти и требования смерти… это везли на казнь двух приговоренных!
Бельгодер посмотрел на часы на здании суда: они показывали почти десять!.. Он повернулся к дому, который называла ему Фауста, и увидел, что тот был темным и немым и резко выделялся своим невеселым видом на фоне других домов, у открытых окон которых стояли женщины и махали платочками или кидали цветы.
— Пора! — произнес Бельгодер.
Он направился прямо к темному дому и громко постучал. Дверь открылась сразу же. Появился одетый в черное слуга и прежде, чем цыган успел открыть рот, скороговоркой спросил:
— Вы пришли от принцессы Фаусты?
— Да, — ответил удивленный Бельгодер.
— Проходите, проходите! Монсеньор умирает от нетерпения, ожидая вас!
— Ах, так он меня ждет, — изумился Бельгодер.
Но слуга уже повлек его за собой вверх по широкой лестнице и почтительно распахнул перед ним дверные створки. Цыган очутился в просторной полутемной комнате и увидел, что навстречу ему с искаженным от горя лицом спешит принц Фарнезе. Затем в глазах цыгана вспыхнул безумный огонь, и он прорычал с какой-то бешеной радостью:
— Клод здесь!..
Да, Клод тоже был в комнате. По соглашению, которое заключили Фарнезе и Клод, кардинал и палач жили под одной крышей, объединенные одной мыслью: убить Фаусту, погубившую их Виолетту!
Когда Фарнезе минувшей ночью получил письмо Фаусты, где она сообщала, что его дочь жива, Клод находился рядом с ним. Остаток ночи они провели в той ужасной тревоге, которая серебрит виски, и в душах у них бушевала та буря чувств, когда надежда и безнадежность сменяют друг друга, подобно приливу и отливу. Молчаливые, бледные они смотрели друг на друга, не осмеливаясь ни задать вопрос, ни высказать свои мысли.