Принцесса Володимирская
Шрифт:
И Дитрих, и Ван-Тойрс, и ее муж Шель – все были, сравнительно с Осинским, грубоватыми буржуа. Алине казалось теперь, что она только с Осинским изведала в первый раз истинное блаженство сближения двух однородных и родственных натур.
И Алине тяжела была мысль расстаться с Осинским и снова вернуться в обстановку авантюристки, снова иметь дело с Шенком и Дитрихом… Она уже все чаще начинала призадумываться над вопросом, сдержать ли слово свое и вернуться ли к Шенку.
Единственное спасение заключалось в том, что Шенк не ведал, где она и с кем. Теперь, когда она узнала о выходке Шенка с графом, она поняла значение ее. Обстоятельства
Ее долг Шенку – хотя и большой – был устранимым препятствием, но главное было не в том.
Алина уже мечтала о замужестве, увлеченная молодым человеком, как если б это была ее первая любовь.
Шенк своим вмешательством уничтожил бы все ее планы. Он явится и скажет все, что знает про нее, а знает он все. Во-первых, Осинский узнает, что она уже замужем; затем он узнает, что оба буржуа – саксонец и голландец – не простые знакомые, а бывшие любовники его возлюбленной.
А она для него была совершенно иной женщиной! Для него она была родовитая полька, воспитанная за границами отечества отцом-эмигрантом и насильно выданная, по смерти его, замуж за старика француза Тремуаля. Старик муж, дряхлый и отвратительный, прожил два года и освободил от себя землю и молоденькую жену, испытавшую с ним брачные узы только юридически…
Вот все, что знал граф Осинский и во что верил всем сердцем! Да и не тому бы поверил он, если б очаровательная Алина захотела.
И все здание новой будущности, которое Алина себе создала за неделю пребывания у графа, рушилось.
Надо было волей-неволей возвращаться в ту же жизнь и бросить всякие мечты о законном, честном и порядочном существовании.
И Алина тотчас объявила графу Богдану о своем решении расстаться. Молодой человек был поражен нежданной развязкой. Накануне она согласилась следовать за ним в Париж. Наконец, он сам уже мечтал соединить свою судьбу с любимой женщиной, со своей почти первой сердечной привязанностью.
Тем более был он в отчаянии, что Алина собиралась просто исчезнуть, не давая ему своего адреса. Она решила расстаться навсегда, даже избегать встречи с ним, если судьба занесет ее туда же, где он будет.
О причине этого внезапного решения Осинский не знал, не мог даже и догадаться, а Алина ничего объяснить не захотела. Думать, что он был для этой женщины-кокетки игрушкой на несколько дней, граф тоже не мог, ибо Алина с минуты своего решения была неподдельно грустна и даже несколько раз принималась плакать горькими слезами.
Напрасно Осинский умолял возлюбленную открыть ему все… Алина была непреклонна. Она знала, с кем имеет дело. Признаться ему во всем – значило потерять его навеки. Было благоразумнее уйти теперь и когда-нибудь, освободившись от Шенка, снова вернуться к Осинскому, – найти его хотя бы и в Польше. Когда молодой человек убедился в твердом намерении Алины уйти от него, исчезнуть так же быстро, таким же призраком, как она и явилась к нему, то он объявил ей о своем твердом намерении – застрелиться.
И Алина должна была отсрочить на несколько дней разлуку, должна была обещать возлюбленному после улажения своих дел снова вернуться к нему, хотя бы уже в Париж.
Она поклялась ему в этом. И она была искренна. В эти дни, в эти минуты она любила его так, как еще никогда никого.
X
Краткое пребывание Алины у графа Богдана Осинского имело, однако, огромное значение для нее. Случилось нечто, чего Алина не ожидала, что глубоко потрясло ее и, наконец, чего она не могла знать и предвидеть сама, что повлияло в будущем на всю ее жизнь.
Все беседы Осинского с Алиной сводились, конечно, к его родине и наполовину ее отечеству. Алина, как всегда, по данной себе клятве, не хотела ни слова сказать Осинскому о своем происхождении и о том, где она провела детство. Таинственность эта немало смущала поляка и влияла на его чувства к ней. Он так же, как и Шель, напрасно допытывался узнать об этом что-либо.
В беседах с новым другом Алина узнала многое о Польше и России. Узнала, между прочим, и главное, волновавшее тогда всех истинных патриотов-поляков, то есть недавнюю потерю больших провинций. За утрату их все обвиняли нового короля, креатуру России, Станислава Понятовского… Его даже подозревали, несмотря на его протесты перед двором французского короля и просьбы о помощи.
Помимо политического положения страны, которую Алина любила, не зная ее, и считала своим отечеством, никогда не бывавши там, она узнала и много другого о Польше: о магнатах, о шляхетском дворянстве, о главных польских фамилиях. Половина их приходилась родней графу Осинскому.
Любомирские, Святополк-Мирские, Огинские, Сангушко, Радзивиллы, Сапеги и другие были дальней или близкой родней графа Богдана. Он знал наизусть все их родословные и крупнейшие факты из жизни их предков.
И вот однажды Алина, смущаясь и волнуясь от какого-то особенного чувства, решилась, хотя не сразу – ей было, бог весть почему, страшно, – решилась узнать нечто о себе самой совершенно неведомое, то есть узнать от графа, не известно ли ему что-либо о графе Краковском.
Как-то вечером, когда граф сидел в ее спальне, Алина с душевным трепетом приступила к смущавшей ее беседе. Она даже втайне невольно надеялась, что Осинский не будет в состоянии что-либо ей сказать…
Это было бы даже лучше!
Что ей теперь, когда ее жизнь так странно и ужасно повернулась, что ей толку и пользы узнать – кто был ее отец?
И на ее робкий вопрос, не слыхал ли Осинский о семействе Краковских, граф Богдан не сразу мог ответить.
– У меня была знакомая полька, когда я жила одно время в Берлине, – объяснила Алина. – Она мне говорила, что она дочь графа Краковского… незаконная.
– Таких графов в Польше нет, моя милая! И никогда не бывало. Есть город Краков! – отвечал Осинский.
И Алина принуждена была идти далее в своем косвенном признании.
– Она мне говорила, что ее отец выехал из Польши и поселился в Голштейне или в Дании – хорошо я помню – и жил там как бы в добровольном изгнании из своего отечества. Но вместе с тем по какой-то причине он и имя свое переменил, и назвал себя вымышленной фамилией графа Краковского.
– Уж не родственник ли это моего отца, граф Велькомирский, у которого вся жизнь прошла странно? – выговорил Осинский. – Мне помнится, когда мне было лет тринадцать или около того, отец получил известие о странной смерти этого странного человека.