Принцесса Занзибара. Женщины при дворе султана Сеида Саида
Шрифт:
Пока я жила в городе, мой управляющий Хасан раз в неделю или в две недели приезжал, чтобы передать мне свой отчет через одного из моих домашних рабов и попросить указаний, которые я посылала ему этим же путем. Для таких случаев, как этот, существует особая комната на первом этаже дома, где мужчины отдыхают после долгой езды на муле, подкрепляясь едой и питьем перед возвращением домой. Но теперь, когда я собиралась жить в Кисимбани, Хасан стал для меня неудобен; ему, бедняге, самому приходилось все время прятаться или сворачивать в сторону, чтобы не увидеть какую-нибудь из нас, женщин. Поэтому я перевела его на другую плантацию, а на его место назначила сообразительного (он умел читать и писать) и энергичного абиссинца, который был рабом, а не свободным человеком. Абиссинцы вообще ловкие и смышленые люди, и мы, если есть выбор, покупаем их охотнее, чем негров.
Теперь я могла сколько угодно ходить по своему имению, не боясь создать этим трудности для своего управляющего.
Мои домашние животные доставляли мне много удовольствия, и я каждый день проводила с ними по нескольку часов. Кроме того, мне было приятно радовать стариков и больных в их маленьких низких хижинах лакомствами, которые мои служанки относили им с моего обильного стола. Детей рабов – они принадлежат владельцу родителей, вроде дивидендов с капитала, – я приказала присылать ко мне каждое утро. Их умывали возле колодца водой с расселем, а затем кормили. Рассель делают из листьев одного восточного дерева. Их высушивают и превращают в порошок, который, соприкасаясь с водой, превращается в пенистый состав, похожий на мыло. До четырех часов дня, когда родители этих малышей возвращались с поля, я оставляла детей на своем дворе, где они играли под присмотром надежной рабыни. Для маленьких озорников это было лучше, чем весь день провести под солнцем на спине у матери, которая привязывает ребенка к себе и носит его с места на место.
Такая вольная сельская жизнь была мне очень по душе, и я была в восторге оттого, что сменила беспокойный город на это очаровательное место. Жены и дочери моих знатных соседей стали, согласно этикету, наносить мне визиты, и вскоре у меня появились гостьи, которые оставались в моем доме на несколько недель, а то и месяцев. Кроме того, незнакомые люди тоже иногда отдыхали в мужской комнате после утомительного пути: у нас это старый обычай. А поскольку Кисимбани находится на перекрестке двух дорог и движение на обеих оживленное, таких залетных птиц всегда было много.
Я постоянно поддерживала связь с городом. Два раба через день ездили туда верхом и привозили мне новости. Кроме того, два или три раза в неделю я посылала туда служанку, которая привозила мне письма от моих друзей и родственников. Тревога, остававшаяся после того прискорбного и неудачного заговора, утихла, но разлад между моими братьями и сестрами продолжался. И это была еще одна причина, по которой я не спешила переселиться обратно в город.
Для полного счастья мне не хватало только моря. Я привыкла подолгу и не отрываясь смотреть на него каждый день моей жизни и теперь скучала без него. Все три мои плантации находились в глубине острова, но, поскольку ни разу не бывало, чтобы мое желание оставалось неисполненным, я решила купить еще одну плантацию, у воды. Поэтому я после положенных переговоров приобрела имение Бубубу. Мои домашние любимцы переехали туда со мной и, несомненно, выходя из своих корзин и клеток, удивились, когда встретились в новом дворе. Было заметно, что эта перемена им так же приятна, как мне. Я могла часами сидеть, наблюдая за ними, или же бродила вдоль берега моря, глядя на его синие воды, на корабли, которые шли к городу с севера, и на быстрые рыбачьи лодки, скользившие мимо одна почти сразу за другой.
В Бубубу я была ближе к городу, до него можно было легко добраться и по дороге, и по воде. И, живя в этом имении, я действительно больше общалась с людьми, чем в Кисимбани. Трое из моих братьев часто приезжали ко мне либо на коне, либо в лодке, и мы счастливо проводили время вместе – болтали, ели и пили, играли в карты, взрывали фейерверки. За все это время не проходило и суток, чтобы меня не посетили по меньшей мере одна или две дамы, а иногда этих дам бывало не меньше десяти. Одни заезжали ненадолго, другие оставались на несколько дней. Но я сама по воле судьбы прожила в Бубубу мало времени, хотя очень сильно полюбила это место. Маджид сообщил мне о том, что новый английский консул желает приобрести Бубубу, чтобы жить там, когда ему захочется отдохнуть за городом. Как ни больно мне было расставаться с моим любимым владением, я не могла упустить первую возможность показать тому, кому так подло причинила вред, что раскаиваюсь, – и я принесла эту жертву.
Примерно через неделю после своего отъезда из Бубубу я снова поселилась в городе. Однажды вечером ко мне пришла Холе. Она была в раздраженном состоянии, и я не могла не заметить этого, как только она вошла. И действительно, сестра пришла укорять меня за то, что я уступила свое имение консулу. Когда я вежливо ответила, что это только мое дело, она принялась с большим жаром обвинять меня в том, что я продала свою собственность, чтобы угодить «проклятому», как она высказалась, Маджиду. Потом она повела себя еще грубее и, наконец, вышла из дома, воскликнув на прощание: «Выбирай – или Баргаш и я, или этот раб англичан! До свидания!»
После этого я больше никогда не видела Холе, хотя сама продолжала жить в городе; только после моего отъезда с Занзибара ее неприязнь ко мне ослабла. А тогда я решила обходить стороной и Маджида, и Хадуджи, чтобы не могло возникнуть подозрений, будто обвинение Холе в конце концов оказалось правдой. Но меня ждала неожиданная встреча.
Через две недели после моего переезда в город ко мне пришел не кто иной, как Маджид, и не один, а в сопровождении огромной свиты! Он сказал, что желает поблагодарить меня за то, что я вывела его из затруднения в деле с английским консулом: Маджид оказался бы в неприятном положении, если бы ответил отказом на его просьбу. Я пробормотала в ответ несколько неразборчивых фраз, и Маджид перевел разговор на другие темы – и ни разу не упомянул о заговоре, чем великодушно дал мне понять, что не сердится на меня за участие в нем. Мы расстались лучшими друзьями, а перед этим он попросил меня отдать визит ему, Хадуджи и моей тете Айше, которая была с ними. Так я и сделал; но эта простая вежливость позже дорого обошлась мне: до сих пор ее считают преступлением с моей стороны те самые люди, которым я во время заговора помогала возвести на престол Баргаша. Подобные недоверие и зависть могут показаться непонятными, но они были характерны для моей родни, когда нашу семью разрывали на части споры между партиями внутри ее.
Две партии существовали по-прежнему, и интриги не утихали, только теперь их плели не так открыто и с меньшим шумом. Эти трения между родственниками было еще тяжелее терпеть оттого, что никто не скрывал своего мнения и не сдерживался, выражая его. Дело в том, что восточные люди по своей природе очень искренни. Они совершенно не способны прятать свои чувства, что с таким мастерством делают европейцы. Когда восточный человек считает кого-то своим заклятым врагом, он редко хранит это в тайне, и ему совершенно все равно, если он грубо оскорбил врага взглядом, словом или жестом. Восточный человек просто не понимает, как это можно – делать то, что противоречит твоим истинным чувствам и мнениям. Ему почти неизвестна та формальная вежливость, которую здесь соблюдают все люди без исключения при всех обстоятельствах. Даже только попытка лицемерить – но и это трудно для нас с нашими пылкими страстями и горячей кровью – привела бы к тому, что клеветники обвинили бы лицемера в трусости. В те дни я много раз, снова и снова, слышала такие вопросы: «Почему я должен показывать, будто я не такой, какой я есть?», «Разве Господу не ясны все мои мысли и чувства?», «Почему я должен дрожать или притворяться перед человеком?».
С другой стороны, именно на Восток нужно отправиться, чтобы увидеть верную и по-настоящему самоотверженную дружбу. Нельзя сказать, что такие отношения между людьми возможны только там, но совершенно верно, что, если араб любит, его верность предмету этой любви так велика, что способна сдвинуть горы. Хотя нигде границы между сословиями не соблюдаются так строго, как там, нигде они не значат так мало, как там, если возникает подлинная дружба. Принц обращается с сыном конюха, который стал ему любимым другом, как с потомком благородного семейства, и не иначе. Принцесса будет так же ласкова с женой или дочерью своего управляющего, как с дамой из высшей знати. Моя сестра Медже, например, взяла к себе жить во дворец девушку низкого происхождения, и ее привязанность к этой бедной и скромной, но умной девушке не угасла, пока их не разлучила смерть.
Иногда аристократка становится близкой подругой чужой рабыни – конечно, не негритянки, а черкешенки или абиссинки. Это большая удача для рабыни, поскольку такая покровительница купит ее за любую цену, чтобы потом освободить. Это освобождение происходит под покровительством закона, который провозглашает, что никто не имеет права нарушить или отменить принятое решение. Если мужчину бросают в тюрьму, его лучший друг позволяет каждый день на несколько часов запирать себя в камере вместе с ним. Вместе с изгнанником уезжают с родины его ближайшие друзья.