Приорат Ностромо
Шрифт:
— Привет! — с готовностью ответила Лея, холодея и чуя неприятное зависание.
«Не бойся, — подумала она, — ты же сильнее страха!»
— Устала в своем театре? — спросила девочка, подлащиваясь.
— Да нет, репетиция сегодня на удивление — без задержек… — Дворская смешно наморщила нос, и пожаловалась: — Голова болит, раскалывается прямо!
— Да? — глупо обрадовалась Лея. — А давай, я тебя полечу? Я умею!
— Вся в папу, — дрогнули губы Инны. — Полечи!
— Пошли ко мне тогда, — деловито заявила девочка. — Садись… Нет, лучше на
Дворская послушно пересела, и сложила руки на коленях. А Лея осторожно возложила ладошки на голову «заслуженной артистки», чуть касаясь гладких волос цвета золотистой соломы.
«Легкая психокоррекция, как папа говорит, — твердила про себя девочка, — очень легкая…»
— О-о-о… — сладко простонала Инна. — Хорошо-то как… Сразу будто свежим ветерком повеяло, и всю болючесть сдуло…
— Прошло? — спросила Лея вздрагивающим голосом.
— Ага! Спасибо тебе, Леечка. Вернула к жизни!
— Обращайтесь!
Детский смех пролился хрустальной капелью, и никто не заметил в нем следов былой трусости.
«Я все правильно сделала! — твердила девочка про себя. — Я же не только ради теть Инны, а ради папы!»
Дворская гибко встала, потянулась с возвращенным удовольствием, и вышла, напевая. В дверях она оглянулась — и послала Лее воздушный поцелуй.
Вторник, 15 декабря. Утро
Москва, Старая площадь
Сегодня у меня «цековский» день, и можно увернуться от научной рутины, от всей той текучки, что забивает мозги директору института, не позволяя мыслить хорошо.
НИИВ топчется на месте, и тут даже панковская транспозитация не в силах помочь. Аркадий Ильич всего-то догоняет и перегоняет Америку, флаг ему в руки и барабан на шею. А перспективы где?
А нету перспектив…
Нет, взяться за настоящую машину времени, «эмвэшку», как небрежно выражается Киврин, можно… В принципе. Но мы же сами, всем нашим дружным коллективом, наложили табу на подобные НИОКР, а то уж больно страшненькая побочка вырисовывается. Уж лучше потоптаться…
Я завизировал кипу важных бумаг, дабы в XIV пятилетний план включили строительство университета в Белостокской области.
У Белоруссии уже есть три универа — в Минске, Гомеле и во Львове… Стоп! Гомель – это уже на Украине, в Западно-Русской АССР. Всё никак не привыкну.
Ну, значит, два универа у бульбашей уже есть, пусть будет третий. Тогда в XV пятилетке откроем четвертый и пятый — Ивано-Франковский и Луцкий…
Мои неспешные размышлизмы грубо прервал телефонный звонок — винтажный аппарат из черного эбонита злобно трясся на столе и старчески дребезжал.
— Алло?
— Гарин Михаил Петрович? — провод донес строгий официальный голос.
— Да, это я.
— Пуго говорит, — веско сказала трубка. — Мы ждем вас на заседании Комитета партийного контроля ровно в десять часов.
— А по какой такой надобности, Борис Карлович? — подобрался я.
— Будем разбирать ваше персонально дело, товарищ Гарин!
Недоуменно послушав короткие гудки, я уложил трубку на место. Минутная растерянность в душе понемногу замещалась злостью.
— Однажды вы уже плохо кончили, товарищ Пуго, — тяжело вымолвил я. — Хотите повторить? Ла-адно…
Тот же день, позже
Москва, улица Куйбышева
В «доме с башенкой», где заседал могущественный КПК, я не бывал ни разу. Хотя и довелось пересекаться с Пельше, но на Старой площади. И вот, сподобился…
Очень вежливый молодой человек в секретариате предложил мне сдать партбилет — «временно, разумеется, до окончания заседания». Я нагло ухмыльнулся — дескать, не ношу с собой.
Знаю я здешние повадки… Еще при Арвиде Яновиче можно было лишиться партийного билета. И ходи потом, вымогай красную книжицу обратно… Нет уж.
Попав на заседание, я вежливо поздоровался. Мне сдержанно покивали в ответ. Людно не было, да и знакомы мне оказались лишь двое — сам Пуго, да Янаев, его зам. Последнего я, впрочем, помнил по окаянным дням ГКЧП — как у Геннадия Ивановича руки дрожали в прямом эфире. Обладай он хоть малой долей мужества, твердости, стойкости, то за измену Родине судили бы не его, а Горбачева с Ельциным!
Да, пришлось бы действовать жестко — устроить советскую версию Тяньаньмэня. Погибли бы тысячи распоясавшихся «демократов», выдающихся представителей «вечных двух процентов дерьма» — не жалко. Зато были бы спасены миллионы душ — нормальных советских людей! Спору нет, жизнь пошла бы трудная, но СССР не распался бы, не случилось бы смуты и разрухи «святых девяностых»…
Не знаю уж, как Янаев воспринял мой неприязненный взгляд, однако он заерзал.
— Начнем, товарищи, — чинно сказал Пуго, и секретарь тут же склонился над девственно чистым протоколом, запятнанным лишь чернильным грифом «Совершенно секретно». — В адрес Комитета партийного контроля поступило письмо от коллектива сотрудников НИИ Времени, подписанное от лица товарищей заведующим лабораторией, старшим научным сотрудником Панковым Аркадием Ильичем…
«Ишь ты… — поразился я. — Так вот откуда ветер подул! А вони-то, вони сколько нанес…»
— Не стану зачитывать письмо, — продолжил Борис Карлович, откладывая мятый исписанный лист с приколотым конвертом, — там приведено слишком много подробностей и доказательств полного морального разложения товарища Гарина…
— А можно чуть поконкретней? — холодно сказал я. — А то непонятно, как именно я разложился.
— Извольте, — криво усмехнулся председатель КПК. — Вы, товарищ Гарин, разумеется, станете отрицать факт вашего проживания с тремя женщинами одновременно?
Присутствующие возмущенно зароптали, глядя на меня, как на врага народа, но и завистливое любопытство я тоже уловил.