Приручить дракона

Робертс Тиффани

Она повернула лицо, прижалась лбом к его ладони и закрыла глаза.

— Сделай это.

Фальтирис убрал руку от ее лица, окунул палец в банку и вынул его с комком густой зеленой пасты на кончике пальца. Используя обе руки, он разделил комок и смазал им одну из ее свежих, нежных ран так осторожно, как только мог. Эллия зашипела, вздрагивая от его прикосновения. Когда он перешел к следующей, она сжала губы и не издала ни звука, не пошевелилась, только вцепилась пальцами в одеяло.

Сжав челюсти, Фальтирис работал так быстро и осторожно, как только мог,

чувствуя постоянные приступы боли в их брачной связи, несмотря на ее молчание.

После того, как последние раны и царапины были покрыты, и он смыл всю кровь и грязь с ее кожи, Фальтирис лег рядом с ней и притянул ее в свои объятия, положив ее голову себе под подбородок. Ее дрожащее тело ощущалось холодным рядом с его. Вытянув и подняв крыло, он накрыл ее им, как одеялом, защитно обернув вокруг нее.

Эллия прижала руку к его груди.

— Спасибо, что пришел за мной, — прошептала она, ее теплое дыхание коснулось его шеи.

— Я всегда буду приходить за тобой, — ответил он, подавляя, непонятные эмоции, сжимающие его горло, чтобы сделать его голос чуть громче, чем грохот. — Но я никогда больше не отпущу тебя.

Эллия прижалась к нему, ее тупые когти слегка царапнули чешую на его груди. Прикосновение ее руки вызвало глубокую боль в его сердце, стеснение в легких, сухость в горле. Несмотря на то, что он сказал ей перед тем, как она ушла, несмотря на боль, которую он ей причинил, она цеплялась за него, ища тепла, утешения, силы.

Сколько веков он провел, охваченный своей гордыней, поглощенный собственной доблестью? Как он мог существовать так долго, не усвоив простую истину о том, что сила проявляется во многих формах — и что признание собственных ограничений не является слабостью?

По-своему Эллия была намного сильнее, чем когда-либо мог быть Фальтирис. Она знала, что ее годы сочтены, что ее смерть неизбежна, что она смертна, и она непоколебимо боролась, несмотря ни на что. И когда шансы так сильно упали на нее, она отбросила свою гордость и призвала Фальтириса.

Она звала его.

Какой дракон сделал бы это перед лицом подобной опасности? Гордость была всем для его вида, и что это принесло им? Драконы были так же прокляты, как и смертные, которых они всегда отвергали.

Фальтирис повернул голову и прижался губами к ее волосам, глубоко вздохнув. Теперь ее запах был слабым, погребенным под запахами этой острой пасты, крови и дыма, пыли и обожженной плоти, но он все еще мог уловить его и сосредоточился на нем больше, чем на всех остальных.

Постепенно его осознание ее боли угасло, и ее тело расслабилось. По звуку ее дыхания он понял, что она спит. Фальтирис держался неподвижно, не смея нарушить ее покой. Он мог только представить ее изнеможение после пережитого испытания, несомненно, раздраженную потерей крови.

Он закрыл глаза, сосредоточив все свои чувства на Эллии, в то время как его разум обратился к новому чувству, которое укоренилось после их предыдущего спора — сожалению.

Какой смысл могучему дракону сожалеть? Это всегда казалось

делом для слабых, для незначительных, для тех, кто не мог достичь величия самостоятельно. Вещь для смертных. Сожаление было признаком неудачи, противоположностью всемогущему существу, которое могло бы разрушить горы и опустошить древние человеческие города, если бы он решил это сделать.

«И все же разве я не испытывал сожалений все эти столетия?»

Фальтирис больше не мог лгать самому себе — сожаление не было для него чем-то новым. Это было из-за его вины перед родителями и его роли в их смерти. Его высокомерие, его амбиции, его безрассудный вызов уничтожили его мать и отца в ту ночь. Раны, которые он нанес своему отцу, оставили старшего мужчину в ослабленном состоянии. И усилий Фальтириса — всей его доблести, всей его ярости и мощи — было недостаточно, чтобы остановить обезумевших от комет драконов, убивавших его родителей.

Но это сожаление, каким бы старым и глубоко укоренившимся оно ни было, было ничтожным по сравнению с тем, что стало величайшим сожалением в его жизни — произнесенные в гневе слова, которые прогнали Эллию и подвергли ее жизнь непосредственной опасности.

У него сохранилась хотя бы капля инстинкта избегать ответственности за это, говорить себе, что она сделала выбор уйти по собственному желанию. Сказать себе, что он не имел в виду эти слова — что это был его гнев, усугубленный неделями красного жара, безжалостно обрушившегося на него. Разве не должно было быть предметом гордости то, что он сохранил столько же самообладания, сколько и тогда, когда драконья погибель была в небе? Какой другой дракон мог бы похвастаться таким же? Он видел, как комета доводила его сородичей до кровавого бешенства, видел, как они рвали друг друга, как бешеные звери. Разве вспышка Фальтириса не была прирученной по сравнению с этим?

Его хвост беспокойно хлестал за спиной, и потребовалась немалая сила воли, чтобы не сжать Эллию еще крепче.

То, что он все еще придумывал такие оправдания своему поведению, было отвратительно. Какой бы гнев он ни испытывал по отношению к Эллии, каким бы сильным он ни был, он давно прошел. Все, что осталось, — это прежняя горечь, гнев и высокомерие, ни в чем из которых не было ее вины. Так много воспоминаний, связанных с этими эмоциями, давно исчезло за годы его сна и интенсивных циклов драконьей погибели.

И все же красный жар нельзя было винить в этом. Хотя он не мог отрицать ее влияния на него, против которого он боролся даже сейчас, это не заставило его произнести эти слова. Это не заставило его причинить боль своей паре.

Фальтирис стиснул челюсти и сделал медленный, глубокий вдох, несмотря на дискомфорт в груди. Как будто в ответ на его мысли, красный жар вспыхнул внутри него, пронесся по венам и ускорил его сердце, которое только начало замедляться. Его чешуя задрожала, внезапно став гораздо более чувствительной к прикосновению тела Эллии. Это слишком знакомое волнующее ощущение пульсировало в его чреслах.