Пришествие цивилизации (сборник)
Шрифт:
Не стал я ерепениться, да материться, а взял медяки и пересчитал. Тридцать семь копеек. Батюшки светы, и куда ж меня занесло, если за эти гроши можно в столовой пообедать?
И тут на столбе зачихал, заперхал репродуктор.
— Московское время: пятнад…сов. Передает…едние извес… Сегод…дцать…сентября тыс… шестьдесят пер…ода. Тружен… Ставрополья рапорто… о досроч… урож… в закрома Род…
«Вах!!! — взвился я. — Вот он мой Клондайк, Палестина моя, почище форта Нокс!» Был я здесь уже раз, в
Я чуть не бросился бегом через кусты в первый попавшийся магазин, но вовремя взял себя в руки. Нельзя повторять свой первый визит сюда, когда я в гастрономе попытался расплатиться за колбасу российской тысячерублевкой. Еле ушел — квартала два за мной чесал мент в синей шинели и верещал свистком, как недорезанный.
Трясущимися от нетерпения руками я перебрал все мелкие купюры, которые достались от хмыря. Эсэсэсэровских набралось шестьсот тридцать две. Для того и требовал их с хмыря, в светлой своей надежде. Живем, парниша!
И вот только тогда я и рванул в город.
Ребята, вы видели витрину гастронома шестьдесят первого года? Унылая, безвкусно оформленная, пыльная… Да? Да! Но в ней стояли двухметровые пирамиды банок сгущенного молока!
А в гастрономе пусто. Я имею в виду людей. Раз, два и — пшик! Зато на прилавках, на витринах за прилавками… Глаза разбегаются.
Стал я в очередь в колбасный отдел. Вторым. Бабка впереди.
— Сто пятьдесят одесской мне, — просит бабка.
Продавщица режет, взвешивает.
— Сто семьдесят, — говорит продавщица.
— Много, дочка, — возражает старуха.
Продавщица отрезает от колбасы, оказывается меньше. Кладет довесок.
— Нет, дочка, ты мне от этого куска довесок не клади, — привередничает старуха. — Вот от этого. Продавщица молча соглашается. Я медленно закипаю.
— И семьдесят масла.
— Какого: вологодского, шоколадного? — переспрашивает продавщица.
— Вологодского.
Взвешивает. Семьдесят граммов! Ели-пали, они что, с ума здесь посходили по семьдесят граммов брать?!
Тут бабка заспорила, что ее обсчитали на две копейки, и я не выдержал.
— На, бабуля, — сунул ей червонец, — и катись отсюда. Очередь не задерживай!
Бабуля как с цепи сорвалась. Мол, не нужны ей чужие червонцы, а за свои кровные две копейки, потом зятя заработанные, она насмерть стоять будет. Потому, как не потерпит она, чтобы ее, советского человека, обвешивали и обсчитывали. Не затем революцию делали! А если всякие проходимцы, вроде меня, будут вмешиваться и червонцы свои грязные совать, то она и до народного контроля дойдет и милицию вызовет.
В общем, потух я, вспомнив мента, который за мной чесал в прошлое посещение социалистического рая, и убрал свою десятку. А продавщица стала перевешивать, весы регулировать, да бумагу
И права ведь бабка оказалась! Обманула таки ее продавщица. На копейку, стерва!
Забрала бабка копейку и, негодуя на весь магазин, пошла писать в книгу жалоб. Продавщица вся красная, в слезах, бросилась за ней, уговаривать ее, да где там!
Я чуть не взвился — а кто меня обслуживать будет? — как за прилавок становится другая продавщица и спрашивает:
— Что вам?
Перевожу дух и говорю так это вежливенько:
— Пять — московской летней и две — охотничьих, сосисок.
— Пять чего? — переспрашивает она, и глаза ее округляются. — Килограммов?
— Нет, — отвечаю, — палок. А сосисок — две связки. Тут продавщица роняет нож.
— Вы серьезно?! — с каким-то непонятным страхом спрашивает она.
«Уж не по талонам ли здесь?» — мелькает мысль, но я ее отгоняю.
— Куда уж… — нагло бурчу я и взгромождаю на прилавок, рюкзак. Чувствую, как внимание продавцов других отделов переключается с бабки на меня.
Дрожащими руками продавщица начинает обрезать с палок колбасы веревки и хвосты.
— Да не дергайся, — успокаиваю ее, — вешай так.
— Не положено, — заикается она и с опаской поглядывает на меня. Читаю в ее глазах, что я либо из народного контроля, либо из желтого дома. По моему виду скорее последнее.
— Дедуля, — окликает меня смешливая продавщица из молочного отдела, — а зубки есть? Колбаска-то выдержанная, каменная. Помягче бы взял.
— А какая варенка есть? — спрашиваю.
— Вареная? — переспрашивает моя продавщица из колбасного. — Отдельная, любительская, маточная, докторская…
— Хорошо. Взвесишь один. Докторской.
— Килограмм?
— Батон.
Продавщица тянется за варенкой, в надежде, что сумасшедший забыл о копченой колбасе, но я ее останавливаю.
— После того, — говорю, — как отпустишь то, что я заказал.
В общем, взвесила она мне все. Продавцы из соседних отделов поперевешивались через прилавки, глядят на меня во все глаза, перешушукиваются.
— А окорок, — спрашиваю, — сырокопченый?
— Сырокопченый.
— Взвесь.
— Весь? — кажется начинает меня понимать продавщица.
— Весь.
В соседних отделах стали прыскать в кулаки. «Ничо-ничо, — думаю себе, — погляжу на вас через сорок лет, как вы засмеетесь». Особенно та, смешливая, из молочного отдела. Уж больно она на бабку, торговавшую сегодня на рынке петуховской мутней, похожа.
Разновесов у продавщицы не хватало, и она сбегала к мяснику.
В общем, набил я в рюкзак килограммов тридцать. Аж на восемьдесят шесть рублей двадцать одну копейку. Бросил девять червонцев и пошел к молочному отделу.