Пришла беда, откуда не ждали
Шрифт:
– Может, купите еще одну до пары?
– поинтересовался он. Это может быть: "Лети, разрывная пуля", "Лети, трассирующая пуля", "Лети, пуля со смещенным центром тяжести", "Лети, бризантный снаряд". Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
– Я подумаю, - пообещал я.
С минуту он помолчал.
– Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это - чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений
– То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
– В известном смысле, да.
– Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
– Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
– Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
– Вы правы, - печально вздохнул он.
– Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно...
В третьих, с Майей Маевской.
– О!
– воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. Крайский!
Я опешил.
– Разве вы меня знаете?
– Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне - семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
Я принялся судорожно рыться в памяти.
– Майю помню, - наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка.
– Но она была не Маевская.
– Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
– Белая гвардия - моя слабость, - продолжала она.
– В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
– У тебя еще имеется мастерская?
– поинтересовался я.
– Верно, в этом же доме. На мансарде.
Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
– Миша Крайский - пинкертон!
– воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово.
– Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал "Кьянти", а она налила себе ирландского яичного ликера.
– Ничем тебе помочь не смогу, малыш, - сказала она.
– Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм - убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов...
Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс - не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она - такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
– Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
– Хочешь остаться в Германии?
– неожиданно спросила она.
– Зачем?
– не понял я.
– Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
– В России, может быть, и нельзя, - отозвался я.
– Но "Гвидон" - это ведь государство в государстве. Все, кто работает в "Гвидоне", живут достойно.
– Мой сладкий пинкертончик, - прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
– Я тебя зажег?
– поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
– Только не подумай, что у меня бешенство матки.
– Совершенно не думаю, - сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
– Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
– Послушай, а те картины из метро...
– крикнул я.
– Они могли быть созданы компьютером?
Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
– Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
– Вполне. Но как тебе это пришло в голову?
– Она была поражена.
– Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня - тайна за семью печатями.
– А у тебя, случайно, нет такой программы?
– Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
– Послушай!
– воскликнул я.
– Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
– Возможно, - она улыбнулась.
– Здесь даже есть чувство. И все же... И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом... здесь совершенно нет мысли.