Пришла беда, откуда не ждали
Шрифт:
– Так сильно он законспирирован?
– Уж поверьте.
– А вы немецким владеете?
С огромной скоростью на его лице замелькали кадры: недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на меня. Словно перестал понимать по-русски.
– Я говорю, вы немецким владеете?
Он взорвался.
– Обязательно вам было напоминать мне об этом удручающем явлении природы!
– Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы знаете?
– Ну
– Так, знаете?
– настаивал я.
– Приходится знать, - вынужден был уступить он.
– Я здесь живу.
– Почему же тогда вы не откликнулись на многочисленные объявления аналогичного характера, напечатанные в немецких газетах?
– А были подобные объявления?
– не моргнув глазом, поинтересовался он. Во всяком случае мне не удалось зафиксировать даже минутного замешательства.
– Конечно, к тому же в столь впечатляющем количестве, будто разыскивался самый крупный в мире алмаз. Или самый опасный преступник.
– Вы знаете, я не читаю немецких газет, - заявил он.
– Macht kein spaЯ1.
– Будем считать, что вы меня убедили.
– Кивнув головой, я вздохнул. Начиналась самая тяжелая часть разговора.
– О'кэй, если ваш племянник действительно окажется тем самым художником, вы получите пятьсот марок наличными.
– И это вы называете солидным денежным вознаграждением? возмутился дядя Сыркин.
– Не может быть и речи!
– Вы так реагируете, как будто вам предлагают за пять сотен прорыть туннель под Ла-Маншем. Каких-то несколько слов...
– Э, нет! Иной раз слова могут стоить дороже туннеля. Вы сказали, что я произвожу впечатление человека толкового, а вместе с тем держите за дурака. Если так пойдет и дальше, мне действительно ничего не останется, как обратиться в немецкие газеты.
Черт меня дернул упомянуть о них!
– Вы только подумайте, о чем мы говорим!
– воскликнул я. Я представляю интересы наиболее опытного специалиста в этой области в мире. Этот специалист роет землю и бьет копытами, чтобы только сделать вашего племянника очень богатым человеком, одним из самых известных на этом шарике. За сведения о нем вам предлагается пятьсот полновесных бундесмарок наличными. А вы еще торгуетесь. Вы что, не хотите своему племяннику добра?
– Я всем хочу только добра, - воинственно произнес он. Но в первую очередь я желаю добра самому себе.
Хотите верьте, хотите - нет, но в этот момент во мне говорила не жадность, не соображение, что чем больше получит этот широкоплечий кровосос - поклонник английского языка, тем меньше останется самому. Во мне говорил обыкновенный бухгалтер1. Видно, это глубоко въелось в кожу. Возможно - на всю оставшуюся жизнь.
– Семьсот пятьдесят марок и баста, - отрезал я.
– Тысяча долларов!
– прорычал он в ответ.
– Не может быть и речи!
Он бросил взгляд на большие часы, словно призывая их полюбоваться таким патологическим скупердяем. Я тоже посмотрел на часы.
– В Сиднее
– Тысяча марок и ни пфеннингом меньше, - воинственно проговорил он.
– В противном случае я немедленно обращусь к вашим конкурентам.
Я печально вздохнул и проговорил:
– По рукам.
Он оживился.
– Давайте задаток, и мы немедленно отправляемся.
– Что еще за задаток?
– А вы себе иначе представляли? Надуть меня не так-то просто - я тертый калач.
– Тогда нам нужно обсудить все с самого начала и до конца. Вы получаете от меня, скажем, сто марок. Что происходит потом?
– О'кэй. Дальше мы едем на квартиру к племяннику. У него имеется еще несколько аналогичных картин, подтверждающих авторство. Вы выплачиваете мне оставшиеся девятьсот марок, и племянник - ваш.
– Не годится, - покачал головой я.
– Ведь я в живописи не копенгаген.
– Вот уж не ожидал! Не "копенгаген", а занимаетесь подобным делом... Ладно у меня с собой имеется фотоаппарат. Сделаем несколько контрольных снимков, покажете их вашему клиенту.
– Идет.
– Но в этом случае к племяннику сейчас поеду я один. Ждите меня здесь.
Он ушел быстрым, деловым шагом. Я провел на Александрплац еще девяносто семь минут, временами поглядывая на часы. Во всем мире жизнь неудержимо двигалась вперед. Я вспомнил о товарище, пару лет назад уехавшем в Австралию. Для него скоро должно было наступить утро.
Наконец я заметил дядю Сыркина быстро направляющегося в мою сторону. Он так спешил, что даже запыхался, бедняга, и из легких его вырывался тонкий свист.
– Вот.
В руке его был желтый конверт. В конверте находилось несколько сырых еще фотоснимков.
– Гоните сто марок.
Я распрощался с одной из голубых купюр, на лицевой стороне которой была изображена Клара Шуманн.
– Сколько вам потребуется времени для экспертизы?
– Думаю, с учетом дороги - часа два.
Секунду он размышлял.
– Хорошо, через два часа я снова буду здесь.
– То есть, в одиннадцать?
– уточнил я.
– Выходит, что так.
– Не очень поздно?
– Ну, что поделаешь. К тому же ведь здесь не Нью-Йорк, метро практически безопасно.
– Ах, значит в Германии все же имеются и свои преимущества?
– поинтересовался я.
– Конечно, -отозвался он, не уловив иронии.
– Был бы еще язык английский - цены бы ей не было.
Я немного покружил по улицам, прилегающим к Александрплац. Где-то здесь я оставил машину, но она словно сквозь землю провалилась. Это слегка озадачивало, и я клял себя за то, что не удосужился хорошенько зафиксировать в памяти место парковки. Я даже не посмотрел, как называется улица. Не мог припомнить ни единого ориентира. Наконец, я плюнул на розыски, посчитав, что сейчас главное - поскорее увидеться с Голдблюмом. Дожмем Сыркиных, а уж затем разыщу свой лимузин.