Присягнувшие Тьме
Шрифт:
— Значит, вы полагаете, что мать Манон представляла для нее опасность?
— Мать или кто-то из близких.
— Тома никогда не называл имен? Не упоминал о чем-нибудь конкретном?
— Никогда. Говорил только о дьяволе, о бесе.
— А потом вы виделись с Тома? Я хочу сказать, после обвинения в убийстве?
— Да, как только его выпустили. Родители хотели, чтобы я помог их сыну пережить это трудное время. Да они и сами были совершенно выбиты из колеи.
— Тома поправился?
— На
Мой список мстителей становился все длиннее: Сильви Симонис, четырнадцать лет ведущая собственное расследование. Патрик Казвьель тоже еще «не сказал своего последнего слова». И вот теперь Тома Лонгини, который поклялся вернуться в Сартуи.
— Родители Тома покинули эти места, — сказал в заключение Азун. — И Тома я больше не встречал. Но повторю: я думаю, что с ним все в порядке. Вот и все. Я и так сказал слишком много.
Прозвучал сигнал отбоя. Я сунул мобильник в карман и обдумал подозрение, промелькнувшее в рассказе психиатра: Сильви Симонис могла быть замешана в убийстве собственной дочери. Ну уж нет, лучше придерживаться прежней версии о частном расследовании и нанятом ею детективе. Пока у меня была единственная стоящая гипотеза: оба убийства совершил один и тот же человек.
Я направился к своей машине. 15 часов, а уже смеркается. На лужайке почти не осталось отдыхающих. Моя отсрочка истекла, а я так ничего и не нашел. Открывая дверцу, я подумывал о том, чтобы отправиться в жандармерию и попытаться заключить перемирие с Сарразеном. Для меня это единственная возможность задержаться в городе.
Мне на плечо опустилась рука. Я изобразил улыбку, ожидая увидеть осточертевшую мне физиономию жандарма. Но это был не он, а один из отдыхающих в спортивном костюме из акрила.
— Это вы репортер? Я не понял вопроса.
— Ну, репортер… Отец Мариотт говорил о журналисте.
— Да, это я, — сообразил я наконец. — Но сейчас я спешу.
Незнакомец взглянул себе через плечо, словно опасался любопытных ушей.
— Я тут кое-что узнал — может, вам будет интересно.
— Я вас слушаю.
— Жена у меня работает уборщицей в здешней больнице.
— Ну и что?
— На этой неделе туда привезли одного типа. Вам бы стоило с ним встретиться…
— Кого?
— Жан-Пьера Ламбертона.
На меня словно опрокинули ушат холодной воды. Майор, который руководил следствием по делу Манон Симонис. Шопар сказал, что он умирает от рака горла в больнице Жан-Менжоз.
— Разве он не в Безансоне?
— Он попросил привезти его в Сартуи. Жена слышала, что он долго не протянет, и…
— Спасибо!
Человек еще что-то говорил, но я захлопнул дверцу, заглушив его слова, включил зажигание и рванул к центру города.
46
Больница в Сартуи была похожа на больницу в Безансоне. Та же архитектура пятидесятых годов, тот же серый бетон. Только в уменьшенном виде. Внутри — все то же самое. Стены увиты плющом, в приемном покое — пластиковая стойка, тусклое освещение. Я подошел прямо к стойке и спросил номер палаты майора Ламбертона.
— Вы родственник?
Я положил на стойку свое удостоверение:
— Да, дальний.
Уже направляясь к лифтам, я посмотрел налево: автомат с напитками, а рядом телефонная кабинка. Вот отсюда преступник и звонил Сильви Симонис в вечер убийства ее дочери. Я попытался представить себе его силуэт за грязным стеклом кабинки. Но ничего не увидел. Не смог вообразить убийцу, воспринять его как человеческое существо.
Я бросился вверх по лестнице. Третий этаж. Родственники больных, ждущие в коридоре. Я прошел до палаты 238 и повернул дверную ручку.
— Что вы делаете?
У меня за спиной стоял человек в белом халате.
— Я дежурный врач, — сказал он властным тоном. — Вы родственник?
Я снова извлек свое удостоверение. Однако здесь оно не произвело того же впечатления, что на первом этаже.
— Вам туда нельзя. Все кончено.
— Вы хотите сказать…
— Он протянет еще пару часов.
— Мне непременно нужно его увидеть!
— Я же вам сказал: все кончено. Разве не ясно?
— Послушайте. Даже если он мне скажет всего пару слов, для меня это крайне важно. Жан-Пьер Ламбертон, возможно, держит в руках ключ к одному расследованию. Уголовному расследованию, над которым он работал.
Казалось, врач колебался. Обогнув меня, он медленно отворил дверь.
— Только несколько минут, — сказал он, останавливаясь на пороге. — Он при смерти. Рак уже повсюду. Вчера ночью отказала печень. Кровь тоже поражена.
Он посторонился, пропуская меня в палату. Шторы на окнах были опущены, в палате пусто: ни цветов, ни кресла — ничего. Хромированная кровать и приборы наблюдения занимали почти все пространство. На подставке висели пластиковые пакеты, обернутые белой пленкой. Врач проследил за моим взглядом.
— Пакеты для переливания крови, — прошептал он. — Пришлось их спрятать — он уже не переносит вида крови.
В полумраке я подошел поближе.
— Пять минут. И ни секундой больше. Я буду ждать в коридоре, — произнес врач, закрывая за собой дверь.