Присяжный
Шрифт:
Судья спросил Женни, признает ли она, что это письмо писала она сама.
– Думайте так, если хотите, – ответила она резко, – но это не доказывает, – продолжала она уже вне себя, – чтобы я была возле брода, когда убили сборщика податей.
– Итак, вы настаиваете, что мадемуазель де ла Сутьер одна присутствовала при этом печальном событии? Хорошо. Не знаете ли вы, Женни Мерье, где в настоящую минуту находится зеленая шелковая мантилья, которая, согласно обвинительному акту и вашим собственным показаниям, была на госпоже де ла Сутьер в тот роковой вечер?
При этом неожиданном вопросе Женни вздрогнула, однако ответила с прежним дерзким упорством:
– Вероятно, в Рокроле.
– Подумайте хорошенько, не осталась ли эта мантилья у вас?
– Нет… нет… Бесспорно, нет!
– И в этот раз вы будете уличены во лжи. Пристав, разверните пакет.
Он указал на стол, где обыкновенно складывались вещи, служащие уликами, а пока его приказание исполнялось, обратился к присяжным:
– Видя, что эта девушка упорствует в своих ложных показаниях, я в силу данного мне права приказал полицейскому сыщику немедля отправиться на квартиру отца Мерье и обыскать вещи свидетельницы. Полицейский только что вернулся с отчетом об исполненном им поручении, и вот что он нашел.
Пристав развернул лист бумаги и вынул мантилью из темно-зеленой шелковой материи с капюшоном и особенного фасона. Развернув ее, он показал сперва членам суда, а потом публике. Де ла Сутьер тотчас объявил, что эта накидка была на особе, которая находилась возле брода в роковую минуту.
– А вы, Женни Мерье, – обратился председатель к девушке, – как вы объясните, что эта вещь найдена у вас?
Женни не отвечала, она лишь страшно изменилась в лице, губы ее дрожали, глаза неестественно сверкали.
– Женни Мерье, – продолжал председатель, – если вы будете и дальше давать ложные показания, я вынужден буду заключить вас под стражу.
Женни не выдержала, упала на колени и вскрикнула с громким рыданием:
– Простите, простите меня! Я сознаюсь во всем… я… обезумела от злобы… ненависть ослепила меня… Мое первое показание было честным.
Тронутый ее мнимым раскаянием, судья вернул ей свободу, однако сделал строгий выговор. Девушка его не слушала, у нее начался истерический припадок. Ее отнесли в комнату свидетелей, куда вскоре явились ее отец и Буришон. Арман Робертен и де ла Сутьер были в восторге. Доброе имя Пальмиры вышло чистым и неприкосновенным из этого опасного испытания; им казалось, что нечего более и желать. Молодой человек поспешил отправить записку, уже давно со смертельной тоской ожидаемую Пальмирой.
С этой минуты дело приняло победоносный для подсудимого ход. Прокурор еще попробовал настаивать на том, что он виновен в предосудительной опрометчивости, что преднамеренность вины доказана фактом и де ла Сутьер зашел в дом за своим охотничьим ружьем. Однако защитнику подсудимого легко было смягчить и отчасти опровергнуть эти обвинения. С дивным красноречием он изложил, как обманутый отец, обезумев от гнева и горя, хотел защитить дочь и отомстить за нее. Успех речи был так огромен, что со всех сторон раздались громкие рукоплескания, унять которые не оказалось никакой возможности.
В свою очередь, председатель приступил к изложению фактов, но, очевидно, он спешил закончить дело, решение которого уже и так было ясно для каждого. Действительно, присяжные не совещались и пяти минут. Вернувшись в зал суда, они объявили: «Не виновен».
Де ла Сутьер был немедленно освобожден председателем. Это решение вызвало новые рукоплескания и восторженные крики «браво». Арман бросился на шею друга, и оба прослезились. Представители высшего общества, присутствовавшие на заседании, в том числе и дамы, поздравляли де ла Сутьера. Жандармский вахмистр, который по-прежнему не отходил от него, говорил, потирая руки:
– Ну, так я и думал! Так должно быть! Я знал, что не вы убили сборщика податей! Правосудие совершило промах.
На улице толпа с нетерпением ждала, когда появится Женни Мерье. Люди встретили ее ругательствами и даже комками грязи. Тщетно полупьяный отец и жених, трость которого с изумительной быстротой крутилась в воздухе, защищали обманщицу – они только навлекли на себя насмешки и брань. Лишь вмешательство полиции остановило столь яростное выражение всеобщего негодования.
Совсем стемнело, когда Пальмира и Арман подъехали к тюрьме, чтобы увезти оттуда де ла Сутьера.
– Ах, дорогой папа, – вскрикнула Пальмира, бросившись к нему на шею, – как должны мы благодарить Бога, что избавил нас из этого ужасного положения! Я говорю мы, потому что я подвергалась почти такой же опасности, как и вы.
– Остается молить Бога только об одном – чтобы тебе никогда больше не пришлось вспоминать этих тяжелых минут!.. Таким успешным исходом дела, – обратился он с глубоким чувством к Арману, – мы всецело обязаны усердию и преданности нашего друга.
– Благодарность к нему никогда не изгладится из моего сердца, – сказала Пальмира, взглянув на молодого человека взором, полным слез.
– Я, признаюсь, жажду чего-нибудь лучшего, – ответил Арман решительно, – и не вижу, почему мне не высказать этого теперь. Между вашим отцом и мной все уже решено, а так как вы дали мне понять, что личного отвращения ко мне не питаете, то надеюсь, что вы в самом скором времени согласитесь носить мое имя.
– Ах, Арман, Арман! – воскликнула Пальмира. – А если вы однажды упрекнете меня в том, что я подвергла опасности своего отца?
– Я с не меньшим основанием могу опасаться, моя дорогая Пальмира, что вы с трудом забудете, как лишился жизни мой отец… – И он с робкой настойчивостью завладел рукой девушки, которая не отнимала ее более.
XXI
Скачки
В одно прекрасное июньское утро, спустя несколько месяцев после событий, описанных нами выше, близ Лиможа состоялось одно из самых главных событий этих мест – скачки!
Яркое солнце освещало поле и трибуны, где собралось множество людей. Несколько жандармов непрерывно перемещались взад-вперед, стараясь наблюдать за порядком и сдерживать слишком буйное веселье некоторых из зрителей. Час, назначенный для начала скачек, приближался. Несколько жокеев разминали горячих лошадей, с нетерпением жевавших удила.