Притчи. Стихи. Рассказы 1-15
Шрифт:
— Свет (это мать Максима), слушай, у Серёжи (мужа Елены Михайловны) лежит костюм новый спортивный, он его ни разу не надевал. Может давай, мы завезём, пусть Максим померит?
— Н-ну… Ладно. Давай. — нерешительно согласилась мать Максима.
То, что костюм был мужа Елены Михайловны, то тут она соврала, не сумев придумать какой-нибудь другой правдоподобной легенды. Елена Михайловна, прохаживаясь по рынку в эту неделю, увидела симпатичный костюмчик с приличной скидкой, и решила — вот оно, моё избавление.
Костюмчик вскоре был вручен, Максим примерил и он ему подошёл; Максим был несказанно рад, и более того, он бы был рад и поношенному костюму и вовсе не побрезговал «этой подачки» — как заключила о Максиме Елена Михайловна в случае с перчатками.
PS. Читатель разумеется заметил несостыковку по времени в том месте, где юная Лена звонила безответно на смартфон своему первому кавалеру, ибо смартфоны изобрели всего каких-то пятнадцать лет назад, — а за пятнадцать лет невозможно прожить сорок лет. Но представьте, что описание взрослой Елены Михайловны ещё произойдёт в будущем, — ведь если смартфонов быть не могло двадцать пять лет назад, то картофель-то, пожалуй, будет и через двадцать пять и через двести пятьдесят лет…
2-PS. Когда Анна Михайловна становилась совсем уже старенькой, то родные и знакомые не могли узнать её, — Анна Михайловна без всяких причин унывала страшно. «Что у тебя случилось?» — бывало спросит по телефону в начале разговора, заслышав её грустный тон, какая-нибудь из многочисленных подруг. «Ничего. Всё хорошо.» — ответит не менее унылым тоном Анна Михайловна. Люди, которым она так отвечала на подобные заботливые вопросы, думали, что она просто не хочет делиться с ними — может быть считает их не такими близкими, может в семье что, или со здоровьем.
Но нет, у Анны Михайловны действительно было почти идеально и со здоровьем, и в семье, — муж был по-прежнему весел, дети понаражали внуков, достаток был на уровне. Но и грусть её тоже была натуральной, да только отчёта себе в этом она не отдавала; она как бы привыкла грустить, привыкла к унынию, привыкла за столько десятков лет к непониманию окружающих… Так что под финал жизни все былые радости куда-то улетучились, а проклятая грусть осталась и как-будто усилилась, не имея конкуренции в душе…
ПСР — 13
О бесполезности сновидений.
Наверно все из нас вызывали когда-либо Скорую помощь. И наверно ни у одного из нас нет в памяти случая, что бы врачи разувались, проходя в дом по чистому полу и ковру. Возникает на этот счёт маленький вопрос: а почему собственно так? Ведь наверно любой работник Скорой помощи разувается дома и не может содержать слуг на свою зарплату. Есть и маленький ответ на такой вопрос: наверно есть и среди врачей из Скорой совестливые люди, но которые будут смешны, когда разуются, а вошедшая или вошедший их коллега (потому что они обычно входят парами) не разуется, а потом, разумеется, обсмеёт совестливого коллегу на всё отделение.
Но мысль выше это к слову, а речь о другом. Пришли как-то к одной старушке, доживающей свой век, судя по её годам, репортёрша с оператором и с помощниками. Старушка эта жила одна в валящейся избе, так как муж давно умер, а сын ушёл в монастырь, и с трудом выделяла средства в преддверии каждой зимы на отопление своей избы. Но мало ли таких старушек? Впрочем, не так и много. А особенность нашей старушки была ещё в том, что вместе с ней проживали несколько коз и несколько козлят. Она не могла жить без них, — как наверно и любой человек, раз заведший даже кошку или собаку, страшно привязывается к этому разумному и совершенно эксклюзивному существу. Когда муж её был жив, то резал коз он и дела у них в семье шли успешно: было и молоко, и мясо. А когда муж умер, то старушке из жалости не хотелось резать коз, не хотелось нанимать кого-то для этого, поэтому она их по возможности продавала, наработав даже, пусть немногочисленную, клиентуру. Стайка для коз в состоянии обветшавшем была ещё при жизни мужа, а после его кончины и вовсе обгнила до такого состояния, что несколько раз доски на ней ломались при контакте от неосторожных движений коз. Таким образом и пришлось заселить старушке их в свой дом, — да и чего уж там, ведь с ними всё веселее! И теперь она как бы жила в стайке — по человеческим меркам, а козы как бы жили в роскоши — «по козьим меркам»…
Та самая «клиентура», из которых были люди чаще всего порядочные, приезжавшие за козой (чтобы заколоть в тот же вечер на какой-нибудь праздник) на недешёвых машинах, — один из этих людей и донёс до прессы о старушкиной жизни, из ряда вон выходящей. Причина посещения репортёров была именно в этом безобразии, и так как репортёры принадлежали местному ТВ, а следовательно главе города, то и нужно было запечатлеть бабушкину безобразную жизнь, с тем, чтобы потом, как в сказке, мэр «неожиданно» даровал этой бабушке квартиру… Иначе бы местная пресса ни за что не стала бы тратить время — которое, как известно — деньги, — на столь мелкую ситуацию; это не столичная пресса, где всё гораздо свободнее, — хотя и там «борцы за правду» нередко используют эту самую правду в выгодном ракурсе, направляя какую-нибудь неурядицу против власти, или же, как и в провинции, используя за власть.
Когда бригада для съёмки репортажа явилась в избу по известному им адресу, когда они достучались в мутное стекло окна давно некрашеной избы, и когда старушка открыла им тяжёлые деревянные ворота, которые по сроку были чуть младше неё самой, то она сперва приняла их за очередных клиентов, которых только не могла узнать, и решила, что кто-то из её постоянных клиентов посоветовал им её коз. С трудом они смогли ей объяснить, кто они и с какой целью, по причине ещё того, что слух у неё был не самый уже хороший. Она впустила их можно сказать с охотой, впрочем угощать их не собиралась, так как и нечем было. Когда репортёры ехали к ней, то представляли «бедную старушку» как жалкое, слабое существо. На деле же оказалось, бабка была ещё довольно энергична и даже как бы безумна, — ну и беззуба, разумеется. Она не понимала, зачем ей такая честь, ведь она вполне себе привыкла к своему безобразию и считает это безобразие нормой. Репортёры отчасти увидели в ней этот позитив и так как были люди образованные, то и понимали суть, которую справедливо изрёк один философ: «Человек существо, которое способно привыкнуть к самым гнусным условиям».
— С козами мы живём тут. Хи-хи. — как бы оправдывалась бабуся, ещё до включения камеры, когда только заводила гостей в дом. — Холодно у нас, хи-хи, но вечером протопим, станет тепло.
— А дрова-то у Вас есть? — спрашивала с каким-то страхом в глазах репортёрша, — страхом не то представляя себя в таких условиях, не то с каким-то даже гневом на несправедливость условий…
— Да дрова-то есть, не переживайте. — сипилявила беззубая старуха. — Сейчас пенсию принесёт Марья, да пояс подожмём и закажем, — привезут.
— А колоть кто будет?
— А-а? — не расслышала старуха.
— Колоть-то кто Вам будет?! — прикрикнула репортёрша как-то будто даже с гневом, в удивление самой себе.
— А, колоть! Да не знаю пока…
На самом деле старуха знала как решить эту задачу, но видимо каким-то чутьём, приобретённым за жизнь, сыграла на жалость. Колоть же должен был в этот сезон, как обычно, кто-нибудь из соседских мужиков за определённую мзду.
Когда бригада репортёров вошла в дом, то тут же все как один поняли единственно верную мысль, разуваться было бы сверх-излишне, так как противно было ступать в него даже обутым. Бабушка впрочем ходила по дому в тапочках и вовсе её не смущали раздавленные горошины на полу, которые к слову некоторые деревенские дети в неразумном возрасте иногда (известны случаи) потребляют подобно орехам, — за неимение настоящих орехов… После первой брезгливости, ребята из прессы немного попривыкли и начались съёмки. Профессионально стали снимать те места, которые вызываю жалость и недоумение, которых впрочем и искать в этом жилище не нужно было — труднее было бы найти места достойные… Пробыв в гостях не более часа сюжет был готов, ребята покинули гостеприимную хозяйку с её питомцами, оставалось только в будущем смонтировать и наложить озвученный текст репортёрши. Кто из нас не слышал этих голосов местных репортёров, в которых чувствуется какая-то придавленность, какой-то унылый дух города, какой-то даже примитив, так что слушающий обыватель невольно начинает грустить — нет, не от сюжета, — к тому же сюжеты не всегда ведь грустные, — а от того, что он, обычный городской житель и сам подозревал в жизни города неуловимый глупый дух, а в репортаже он является во всей красе, во всей своей убогости; слушающему такие репортажи даже кажется, что он сам куда развитей этих репортёров, что бывают у него моменты в жизни, когда он верит в какую-то свободу, а не замкнутость своего глупого города, а эти репортажи как бы окунают его, как в яму, в самые ненужные, узкие мысли и чувства. Разумеется, не видели и не слышали этих репортажей только жители Москвы, ну и может быть Петербурга.