Притяжения [новеллы]
Шрифт:
— Он добился особого разрешения. С ним вызвался остаться один из сторожей — они теперь одни в пустой тюрьме.
— Дичь, — пробормотала Шарли.
— Реклама, — уточнила Дельфина. — И для современного искусства, и для тюрем. Теперь было бы идеальным вариантом для всех, если бы стены рухнули до суда и он погиб бы, задавленный собственной живописью.
— Это мерзко! — возмутилась Шарли.
— Если он невиновен, то да.
Шарли отодвинула от себя старенькую «Зиппо», у которой успела за время рассказа отрегулировать фитиль. Дама за соседним столиком, продолжавшая донимать беднягу мужа придирками, повысила тон.
— Я не
Дельфина замялась.
— Да ладно тебе, не сбегу я с ней. Легавые доверяют мне драгоценности, когда надо найти какую-нибудь дамочку из богатых, так что не боись! Я напишу тебе расписку.
Она дотянулась рукой до соседнего столика, оторвала кусок бумажной скатерки, достала ручку.
— Что вы себе позволяете! — оскорбилась дама.
— Папашка-то здорово вас надул, — фыркнула в ответ Шарли и пояснила Дельфине, одновременно строча на бумаге: — Они его взяли к себе перед смертью, на денежки нацелились, только он им не сказал, что уже отписал все Обществу защиты животных.
Дама побледнела, вскочила, опрокинув стул, и уставилась на Шарли глазами, полными ужаса.
— Он передает вам привет, — добавила та. — Как его звали-то — Анри, Эмери?
— Андре, — пролепетал, чуть не плача, муж.
— Извиняюсь, от вашей супруги столько шуму… Он говорит, чтобы вы держали ухо востро, когда разводиться будете. Вот мой адрес, Дельфина, — продолжала она без всякого перехода, закончив писать на бумажном клочке. — Заскочи после работы, посидим, выпьем. И железяку мне принесешь. Идет?
Дельфина проводила глазами даму, которая волокла мужа к кассе; бедняга оглядывался на Шарли, шевеля губами. Она ответила, что не имеет права выносить вещественное доказательство.
— Доказательство? Ты что-нибудь доказала?
Дельфина выдержала ее взгляд. Появился официант с пиццами. Она сложила клочок бумаги и сунула в сумку.
— Если заскучаешь со своей «Маргаритой», я поделюсь, — весело сказала Шарли, принимаясь за гору гарниров на своей «Веронезе».
Видеомагнитофон заглотил кассету, по экрану побежали полосы, и появилось лицо Жефа. За ним была видна часть фрески в комнате для свиданий — за несколько недель до обрушения. На переднем плане видеонаблюдение запечатлело Эмманюэля де Ламоля, мировую знаменитость шестидесяти лет — костюм с иголочки, дизайнерские очки и пегая шевелюра; он держал диктофон у отверстий в плексигласовой перегородке. Жеф молчал; тогда он поднес микрофон ко рту, чтобы задать следующий вопрос. За его спиной было слышно нетерпеливое дыхание толпы репортеров, ожидавших своей очереди.
— Если говорить о двух крупных периодах вашего творчества, назовем их металлическим и стенным, в основе обоих лежит разрушение. Ваше искусство рождается из ржавчины, плесени и смерти. Как бы вы определили эту связь с основой?
— Беру что найду.
— Пародия на «Страшный суд» Микеланджело, написанная на стенах тюрьмы, что это — аллегория, послание, приговор судебной системе?
— Вам судить.
— Или это намек на исчезновение двух подмастерьев Микеланджело, юных эфебов, чьи изображения можно увидеть в Сикстинской капелле, — и которых никто больше не видел в реальности?
— Мне нечего сказать.
— Но вас, похоже, не удивляет эта параллель?
— Я читал вашу книгу.
— Я польщен.
— С чего бы?
— А как вы рассматриваете ключевые проблемы современности с точки зрения вашего искусства?
— Я вообще ничего не рассматриваю — я продаюсь.
— В каком смысле?
— Париж — провинция. Деньги и слава. Вы пишете в ваших газетах только о том, за что платят, вы освещаете только известных людей — вот мне и пришлось прославиться. Я убил девушек, которых писал, чтобы вы посмотрели на мои картины.
— То есть вы пытаетесь вернуть искусство в мегаполис посредством хэппенинга?
— Нет, я тычу вас носом в вашу глупость, в ваше невежество, в вашу никчемность. Вас считают величайшим французским искусствоведом, а кто вы есть на самом деле? Флюгер, возомнивший себя ветром.
— Это лишь доказывает, что искусство, каково бы оно ни было, выше любых провокаций, — перевел Лaмоль.
— Да я же дерьмо пишу! Ты лучше посмотри на них, на мои картины, идиот, чем подсчитывать свой барыш! Мне не удается запечатлеть десятой, сотой доли моего замысла! Скажи это своим читателям! Объясни им, что я самозванец и жулик! Я невиновен, слышишь ты? Я повесил на себя убийство, чтобы обо мне узнали хотя бы из уголовной хроники, потому что это единственная возможность! Я сел в тюрьму, чтобы услышали мой голос! Вам это нравится, а? Нравится? — Он встал, обращаясь ко всем репортерам за кадром. — Художник-убийца, каннибал с кистью, Ландрю от палитры! Это оригинальный аспект, это people,это reality,это интересно людям, а обычным художникам остается лишь помалкивать, тем, которые не убивают, чтобы сделать себе имя, которым надо умереть, чтобы продать хоть одно полотно! Все заодно против искусства, оно как кость в горле неудачникам, трусам, бездельникам вроде вас! Ну же, защищайтесь! Скажите лучше что-нибудь, чем записывать меня! Я плюю вам в лицо, а вы утираетесь и просите еще, чем громче я протестую, тем больше вам это нравится, а почему — да потому что мои картины, которые вы успели купить, от этого растут в цене! Спекулянты, ничтожества, лавочники, вон отсюда, мне обрыдли ваши бухгалтерские рожи, убирайтесь, ну, идите делать моду куда хотите, пошли вон, живо, все! Я вас выгоняю! Вычеркиваю! Выключаю! Прочь! Сторож, очистите помещение! ОЧИСТИТЕ ПОМЕЩЕНИЕ!
Журналисты всей толпой попятились к выходу, держа микрофоны на вытянутых руках и щелкая вспышками; Жеф исчез из кадра.
Люсьен Сюдр дождался своего появления: на втором плане было видно, как он подталкивает прессу к дверям. Потом он выключил магнитофон и пошел готовить ужин для своего единственного заключенного. Стены были сплошь оклеены статьями о Жефе. На полу лежали в ряд куски расписанного бетона, расположенные наподобие пазла. Это были обломки фрески из комнаты для свиданий, все, что сторожу удалось спасти, пока не приехали бульдозеры.
Ребекка позировала, откинувшись назад, запустив одну руку в волосы. Ее тело медленно выступало из ржавчины. В разбитое окошко влетел голубь, прошелся вразвалку по чердаку. Теперь она стояла, замерев, перед железным листом — глаза прикованы к портрету, словно загипнотизированная собственным взглядом. Жеф обнимал ее сзади, ласкал, целовал в шею, расстегивал платье. Вот он резко повернул ее к себе, чтобы впиться поцелуем в губы. Она оттолкнула его, как помеху, и опять, точно в трансе, повернулась к портрету…