Приватизация по-российски
Шрифт:
Однако с уходом Косыгина всякое реформирование было свернуто, и последовало брежневское 17-летие, в течение которого ничего сколь бы то ни было значимого в экономике не происходило. Единственный просвет появился в 1979 году: 695-е постановление “О мерах по дальнейшему совершенствованию хозяйственного механизма” наметило, в духе косыгинских реформ, кое-какие шаги по усилению хозрасчетного начала в экономике.
В общем, конечно, все это не стало революцией. Но тогда был такой романтический период, когда очень хотелось надеяться, что еще немного — и там, “наверху”, все прогрессивные силы объединятся, чтобы победить силы реакционные. И эти прогрессивные силы примут наконец некие решения, которые позволят нашей экономике продвинуться вперед. В схему разумного коммунистического реформирования сверху органично вписывались и наши идеологические представления
Однако никаких позитивных изменений не происходило, состояние советской экономики становилось все безнадежнее, и вместе с ухудшением экономических показателей таяли наши иллюзии. Мы больше не рассчитывали, как на некое спасение, на хозрасчет и всякие хитроумные показатели, придуманные советскими экономистами. Постепенно, шаг за шагом мы приходили к пониманию того, что основа основ всякой здоровой преуспевающей экономики — частная собственность.
Своего рода прозрением для многих из нас стала уникальная книга венгерского экономиста Яноша Корнай “Экономика дефицита”, в которой впервые описана суть плановой экономики. Книга вышла в конце 80-х. Собственно, к тому времени мы уже догадывались, что вся та конструкция, которую нам изложили в институте — составляется план, план доводится до отраслей и предприятий, в соответствии с планом осуществляется маттехснабжение и т. д. и т. п., — не имеет ни малейшего отношения к жизни. Мы прекрасно понимали, что план — вранье; что каждый производитель заинтересован в том, чтобы его исказить: требуемое — занизить, а ресурсное — завысить. Не ясно было только одно: почему эта система вообще работает? Что за механизм приводит в движение ее пружины? Книга Корнай была первым объяснением.
А вторым объяснением, гораздо более фундаментальным и глубоким, была уже упомянутая мною книга Найшуля “Другая жизнь”. Найшуль создал концепцию бюрократического рынка, объяснил, как и почему работает плановая дефицитная экономика и как долго она может просуществовать в таком виде. Именно Найшуль высказал впервые идею о необходимости разгосударствления собственности — приватизации, и предложил механизм для такого разгосударствления — ваучеры.
Мы на своем семинаре познакомились с этой книгой несколько позже, в году 87—89-м, и мне идея ваучеров очень не понравилась. Помню, что я выступал с резкой ее критикой. Мне не нравилось, что задачу такой фантастической степени сложности, как разгосударствление собственности в гигантском государстве, предлагается решить таким простеньким приемом — печатанием и раздачей бумажек. Если задача сверхсложна, а техника ее решения совершенно проста, доказывал я, где-то обязательно возникнут дикие диспропорции. Ваучеры невозможно будет реализовать с одинаковой доходностью, в результате совершенно неизбежно возникнет чудовищное неравенство разных групп населения. Короче, не нравилось мне все это.
Надо сказать, что вплоть до 90-го года в профессиональном отношении идея приватизации меня лично абсолютно не трогала. Может быть, потому, что с точки зрения классического экономического образования приватизация — не экономика. Вы не найдете ни в одном учебнике по макро- или микроэкономике ни одной главы о приватизации. Ведь это больше процесс организационно-политический, процедурный, чем профессионально-экономический. Да и вообще в нашей команде не было человека, который внутренне очень бы интересовался приватизацией. Какое-то время сама проблема казалась бесконечно далекой, не имевшей никакого отношения к реальной советской жизни. Когда же закрутилась перестройка, научная работа отошла на второй план, началась очень бурная политическая жизнь.
Возможно, приватизация не была “моей темой” и по причинам более глубинным, чисто психологическим. Да, к концу 80-х годов я уже прекрасно понимал, что частная собственность — это единственно возможная основа нормальной экономики, и все аргументы — сильные и слабые, убедительные и неубедительные — были десятки раз обкатаны и совершенно не интересны. Но при всем при этом я совершенно точно знал, что лично я собственником быть не хочу: не мое это, мне это совершенно не нравится.
На этой почве мы постоянно схватывались с Петей Филипповым. Петя непреклонно верил в то, что быть собственником — это базовое свойство каждого человека. И со всей своей неуемной энергией он воплощал в жизнь частнособственнические идеалы: работая на своих двадцати работах, Петя параллельно занимался еще и предпринимательством.
Он
Петю надо знать. Это — человек-вулкан. Если ты, не дай Бог, попадаешь к нему на дачу, то сразу же стоишь с лопатой и копаешь то ли тюльпаны, то ли грядки для них. Причем все делалось очень организованно. Очень целенаправленно. Все заканчивалось продажей в больших объемах. Сначала Петя продавал сам. Потом нанимал для продажи студентов, экспериментируя параллельно с различными системами оплаты их труда. На этом деле он еще и обкатывал какие-то экономические идеи!
Меня все это бесило страшно. Наверное, элемент ханжеского воспитания сказывался. С детства я усвоил: торговля — что-то не совсем приличное. В нашей семье всегда считалось: если купил-продал, то это падение какое-то, ниже всякого допустимого уровня. И когда я обнаруживал своих ребят, торгующих луковицами из-под телогрейки, я просто в ярость приходил:
— И ты, гад, туда же?!
Поэтому они всегда при мне сворачивали разговоры на свою излюбленную тему — на 12 или 15 сантиметров закапывать эти самые луковицы, и какая температура должна быть в подвале, когда их выращиваешь (почему-то там должно было быть обязательно холодно)… Я и до сих пор не могу реагировать спокойно, когда в очередной раз в газете “Правда” читаю про то, что “Чубайс тюльпаны продавал”. Заявляю документально: тюльпаны не продавал. Из идеологических соображений. Категорически.
Одним словом, в “дореволюционную” эпоху вопрос приватизации в силу целого ряда причин меня абсолютно не волновал. Когда же пришлось работать в Ленгорисполкоме, приватизация задела меня, можно сказать, по касательной. Дело в том, что перед нами тогда стояли важнейшие вопросы по жизнеобеспечению города, которые следовало решать в срочном порядке: на дворе была настоящая разруха. Поэтому когда в Питере заговорили о реальной приватизации, нам было, в общем-то, не до нее. Закон о приватизации принялся писать все тот же Петя Филиппов. А мы с ним тогда сильно разругались из-за свободной экономической зоны, и он меня не особенно просил помогать. Да мне и не до того было. Я знал: там, где Петя, никакой советской дури не будет. Пара человек из; моей команды — Миша Дмитриев с Мишей Киселевым — временами участвовали в работе над законом. Но чтобы капитально впрягать ребят в это дело, отрывать ресурсы от более насущных задач — этого не хотелось.
В исполкоме же приватизацией занимался Дима Васильев. Он был заведующим соответствующего отдела и тащил на себе основной груз работы: списки приватизируемых предприятий, первые аукционы… Команда в целом активно подключалась в том случае, когда надо было принимать решения по каким-то концептуальным вопросам. Помню, бурные дискуссии велись по поводу необходимости проведения конкурсов. В конце концов приговорили: конкурс, и только конкурс! Но — низкая стартовая цена.
Все основы той самой приватизации, которую потом стали называть малой, закладывались там, в Питере. Там же предпринимались многочисленные попытки выработать какую-то схему расчета так называемой объективно обоснованной цены приватизируемого имущества. Убедились по жизни: никакой “объективно обоснованной” быть не может. Полная схоластика. Абсолютная ерунда. Неработоспособная схема… Но все это было так, разминка.
Основательно мы врубились в тему уже здесь, в Москве, когда было сформировано гайдаровское правительство; когда стало ясно, что приватизация становится насущнейшей задачей — задачей номер один, наравне с антиинфляционным сражением, сродни борьбе за выживание. Задача была поставлена: приватизация, — и мы тут же развернули все свои ресурсы для ее разрешения.
ЖЕСТКИЙ КОНТРОЛЬ ИЛИ ЧАСТНЫЙ ИНТЕРЕС?
А почему нельзя было подождать? — часто спрашивали нас потом, когда дело было сделано. — Почему не разобрались для начала с инфляцией, с производством — кто эффективен и работоспособен, а кто не имеет шансов на выживание в конкурентной экономике? Излюбленный аргумент наших оппонентов — китайский опыт. Вот, мол, как надо было реформировать: медленно и постепенно, под жестким контролем государства. Ну, что можно ответить таким поклонникам восточной мудрости? То ли у вас, господа, память короткая, то ли вы вообще плохо представляете, что происходило в реальной российской действительности на финише 91-го.