Привет, Афиноген
Шрифт:
— Ты что? — задыхается Карнаухов. — Не смей! Это глупость. Я тебе не позволю.
Тут он с ужасом видит, как прозрачная ручка соскальзывает к нему в карман.
— У меня нет денег! — Он идиотски ухмыляется.
— Дурак, — резко вскрикивает она. — Дурак! Мне холодно. Очень холодно.
Николай приводит ее в общежитие. В их комнате четыре кровати. Он укладывает ее на свою, сам ложится с Федькой Пименовым. Притихшие ребята стараются не храпеть, поэтому не спят. Молчание, тишина, лунный свет в незашторенном окне. Успокоение
Утром он остается с Верочкой наедине. К черту занятия, все к чертям собачьим.
— Я убежала из деревни, — рассказывает Вера. — Отец очень дерется, пьет. Никак не простит Советскую власть, что у него коров отобрали. Братика чуть до смерти не заколотил. Я убежала. Мне мама велела: «Беги, доча, в Москву. Там много людей, не пропадешь». Я убежала, а они там остались, — она всхлипывает и утирает глаза кулачками. — Я хочу стать гулящей женщиной, накопить много денег и вернуться домой… Если ты достанешь много денег, я буду служить тебе как раба, Коля. Но ты ведь не можешь?..
— Зачем тебе деньги?
— Каждый раз, когда отец дерется, он шумит: «Ни копейки с вас пользы, дармоеды». А я буду давать ему денег, он от денег успокаивается, и мы как–нибудь проживем. Мне маму и братика надо спасать. Найди мне богатого любовника, Коля. Я очень молодая и хороша собой. — Вера задирает юбку и показывает ему крепкое бедро, в царапинах, с огромной ссадиной около колена.
— Ты полоумная, — изумляется Карнаухов, а в груди его волны качаются и бушуют, словно там разлилось окаянное море уныния и надежд».
«Было, все это было со мной, было когда–то», — подумал Николай Егорович, погружаясь почти в сон, еле различая энергичного землекопа Балкана, траву и деревья. Ему кажется, что он слышит звуки и запахи тех далеких лет, они пробиваются, может быть, из ямы, вырытой Балканом, и терзают его, мучают сырыми хрупкими прикосновениями.
«— Комсомолочка ты моя, — изливает радость Николай. — Пушиночка моя неразумная!
Девушка в алой косынке, в ситцевой блузке рассеянно целует его в висок. Это Верочка.
— Погоди, — отвечает она, — у тебя только одно на уме. Ты несерьезный. Погоди, не приставай.
— Поженимся, — воркует Николай, — скоро я кончу институт. Всего год остался.
Он не видит никаких преград для своего счастья. Верочка надувает щеки и прикусывает белыми зубами краешек косынки.
— А чего, — недоумевает молодой Карнаухов. — отец твой преуспевает в отдаленных местах, туда ему и дорога. Мать жива–здорова. Надо жениться. Пора, Верочка. Самый момент.
— Наша бригада взяла обязательство, — объясняет Верочка, — увеличить выпуск ткани в два раза. Соображаешь?
— Какое обязательство? — злится жених. — О чем ты говоришь, миленькая. Я люблю тебя, вот и все обязательства. Я хочу на тебе жениться немедленно. Какая там бригада! Ты что? Бригада — это мы с тобой вдвоем. Никого больше.
Верочка
— Нет, ты несерьезный. Ты очень несерьезный. У нас на фабрике такие не в почете.
Николай теперь хорошо знает, какие чудеса вытворяет с человеком любовь, как она крутит его и ломает, делает слабым, заставляет произносить несуразные жалкие слова. Ноздри его трепещут, как крылышки, от ее щелчка.
— Может быть, ты не любишь меня? — с затаенной дрожью спрашивает он. — Тогда честно скажи. Мы взрослые люди, я пойму и сумею взять себя в руки.
Ее светлое личико никнет, и на нем проступает тре
вога и боль. Она еле дышит, откидывается на спинку лавочки, и ее плечи заостряются, беспомощно вжимаются в крашеное дерево. Она прислушивается к чему–то в себе. К тому, что вряд ли касается Николая.
— Кого же мне и любить, как не тебя, Коля? — решительно отвечает она. — Я бы погибла без тебя. Ты столько сделал… Милый мой!
Руки ее, почти не прикасаясь, обвивают его шею.
— Да? Да? — скулит он, тычась носом в тонкую ткань блузки, в шею, упиваясь ее податливой прохладой».
— Эй, — Николай Егорович окликнул своего пса. — Ты что же, змей паршивый. Всю грязь потом в квартиру притащишь? А ну, иди сюда!
Балкан подбежал, счастливо виляя обрубком хвоста. Морда у него до самых глаз в глине, на глине — сухие листья и трава.
— Ну и урод!
Балкан самозабвенно тявкнул и лизнул его руку.
— Давай, давай, — поощрил его хозяин. — Сейчас скоро домой потопаем. Ужинать пойдем, понял?
«Гуляет Колькина свадьба, на которую собрался почти весь курс. На столах, накрытых в коридоре общежития, всего вдоволь — водка, вино, колбасы разные, холодец… и верх роскоши — заливной язык на огромных глиняных блюдах. Недаром подряд две недели не разгибали спины пятеро друзей Николая, грузили вагоны, таскали мешки с цементом, спали по три–четыре часа в сутки. Не бывало еще в институте такой свадьбы. Своих родителей Николай ожидает на следующий день, а Верочка матери даже не написала. Как ни уговаривал ее Николай, отказалась наотрез, закапризничала, заупрямилась, заартачилась.
Гуляет свадьба, песни поет. Русские гулевые, горькие песни, и новые — бодрые, комсомольские. Жених с невестой сидят за первым столом, а рядом дверь, там их комната на одну только ночь. Как будет дальше — неизвестно да и не важно. Как взглянет Николай на эту серую дверь, так и затенькает в нем колокольчик сча–стливого, леденящего предвкушения. Эта ночь впереди — его ночь, его удача, его сумасшедшее везенье. Разве стоит гадать о завтрашнем дне. Что будет — то будет. Диплом в чемодане, чемодан под кроватью, на кровати — белоснежные простыни, — ах! как сладка жизнь, как упоительна молодая любовь, какое невиданное, сказочное создание девушка с темными глазами, которая скоро затрепещет и забьется в его безрассудных руках.