Привет эпохе
Шрифт:
– Ну что ж, тогда познакомьтесь, – несколько даже торжественно произносит зам главного и представляет мне своего визитера. – Это товарищ Мухамедзянов. Жив, здоров и, как видите, на свободе.
– Вы не можете быть на свободе, вы должны быть в тюрьме, – ляпнул первое пришедшее в голову.
– Ох, что тут началось. Мухамедзянов утирал несуществующие слезы, Костиков своим скрипучим голосом упрекал меня в том, что я не только оболгал кристально честного человека, но не хочу признавать своей вины. Издали он показал мне, хотя ознакомиться не позволил, какие-то бумаги, которые якобы признавали Мухамедзянова невиновным.
Закончилось это тем, что Костиков твердо заверил оскорбленного мной посетителя: виновный
Выйдя из кабинета зама, я, стремглав, бросился к телефону. В горсуде мне порекомендовали обратиться в прокуратуру. Из прокуратуры перезвонили через минут пятнадцать и сообщили: такого не может быть, потому что не может быть никогда. Мухаметзянова всего три месяца назад этапировали к месту лишения свободы, он даже физически не мог ответ на какую-либо жалобу получить. Прокурорских это дело явно заинтересовало, одна из работников прокуратуры пообещала даже через часок сама в редакцию подъехать, чтобы все детали уточнить. Но тут меня вызвали «на ковер». В кабинете у Тимофеева уже находился и Костиков. Он и докладывал. Шеф слушал хмуро.
– Что скажешь? – обратился ко мне.
– Я только что разговаривал с прокуратурой города. Через час, кстати, должна подъехать прокурор по надзору. Но они утверждают, что этого быть не может. По всем документам Мухамедзянов числится отбывающим срок наказания и никто его на свободу не выпускал.
– Довольно запутанная история, – определил Николай Федорович.
– Ничего тут запутанного нет, – горячо возразил его зам. – У них там левая рука не ведает, что делает правая. Человека оправдали, а к ним бумаги не поступили, либо валяются где-нибудь. Я предлагаю Якубову сначала объявить выговор, а когда мы во всем разберемся, будем принимать окончательное решение.
– Интересное кино!– забыв о субординации, завопил я.– Еще ничего не доказано, а мне уже выговор. Вот через час из прокуратуры приедут, пусть пояснят, как такое могло получиться.
– Действительно, Иван Капитонович, с выговором спешить некуда, Если виноват – накажем. Но сначала разберемся. Работника прокуратуры, как приедет, сразу приглашай ко мне.
Разматывание этого клубка заняло почти месяц. Дело оказалось совсем непростым. За крупную взятку кто-то из конвойных следственного изолятора в момент. Когда Мухамедзянова должны были этапировать в лагерь, помог ему бежать. Пару месяцев он отсиделся у родственников дома, потом начал потихонечку и в город выходить, даже, нахал, в свой институт заглянул. Уверовав, что ничего ему больше не грозит, вернулся в собственную квартиру. Мухамедзянов даже состряпал, правда, весьма неумело и оттого небрежно, фальшивое постановление Верховного суда СССР о своем оправдании. И вдруг – заметка в «Правде Востока». Вот он и ринулся в редакцию изображать из себя невинно оскорбленного. Сидел бы тихо, поди знай, может, так бы все и обошлось. Но пришлось ему снова на этап отправляться.
А тем временем в Ташкенте началась декада литературы и искусства РСФСР. Все мобильные журналисты редакции были брошены на освещение декады. Мне поручили разыскать выдающегося композитора Соловьева-Седого и взять у него интервью. Я легкомысленно обрадовался, но только к вечеру удосужился выяснить, за что же мне такая честь оказана. Выяснилось, что в партийной резиденции, где поселили композитора, он практически не появляется. Все попытки моих коллег взять у него интервью были тщетными. А высокое начальство в ЦК по этому поводу гневается. Но не напрасно проторчал я несколько часов в вестибюле резиденции. Услышал-таки, как дежурная кому-то по телефону сказала, что Соловьев-Седой просит через два часа прислать за ним машину к гостинице «Дустлик».
«Дустлик» ( в переводе с узбекского «Дружба» была зачуханной стандартной девятиэтажкой, где преимущественно останавливались туристы, приезжающие с периферии. Но думать о том, чего там понадобилось Соловьеву-Седому было некогда. Помчался в «Дустлик», благо недалеко было. Запыхавшись, спрашиваю у дежурной: «Вы здесь случаем композитора Соловьева-Седого не видели?» Был только что, сосиски ел, а потом на этаж поднялся, тут его музыканты живут. Вот, автограф мне оставил, сказал, что через полчасика заглянет». Это была удача. Я занял в буфете место таким образом, чтобы виден был весь вестибюль.
И снова мое терпение было вознаграждено. Минут через сорок я увидел, как по лестнице спускается высокий полный седовласый человек в светлом летнем костюме. Золотая Звезда Героя не оставляла никаких сомнений: передо мной автор знаменитых «Подмосковных вечеров», народный артист СССР, лауреат Ленинской премии Василий Павлович Соловьев-Седой.
– Нашли все-таки, засранцы, – без всякого, впрочем, раздражения, произнес Василий Павлович, когда я, поздоровавшись, представился. – Ну и чего тебе от меня надобно, старче? – Выслушав, присел за столик, приглашающее прихлопнул ладонью соседний стул и осведомился о неожиданном. – Портвейну выпьешь? Дивный тут у вас портвейн, нигде такого не пробовал. – И, не дожидаясь ответа, окликнул буфетчицу. – Лизонька, нам нектару вашего пару стаканчиков, ну и батончик шоколадный.
Выпили. Поговорили о несносной азиатской жаре. Повторили. Василий Павлович категорически запретил мне платить. Снова поговорили о чем-то несущественном. Он глянул на меня сожалеюще.
– Ждешь, когда с вопросами своими приставать можно будет? Фигу тебе, никаких вопросов. – Полез в карман пиджака, достал многократно сложенный глянцевый листок. – Вот тебе буклетик, тут про меня все написано, читай и пиши, чего хочешь, я в претензии не буду. – И добавил с горечью. – Все равно нового обо мне уже писать нечего. Так что давай еще по единой, да разбежимся, а то мне архаровцев своих блюсти надо, кабы чрезмерно не увлеклись они до концерта вашими напитками.
На ту же декаду, в составе труппы Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова (знаменитого Мариинскогог театра) приехала и народная артистка России знаменитая балерина Валентина Ганибалова. Жили мы когда-то в одном дворе и в те детские годы были неразлучны. Ташкентские коммунальные дворы – явление особое. Году в сорок четвертом эвакуированным выделились участки земли и кое-какой стройматериал, из которого они строили немудрящие домики, объединенные общим двором. Во дворах играли в домино, собирались по праздникам за одним столом, обсуждали, как поется в известной песне, и браки, и аборты. Валька была у нас во дворе чуть не единственной девчонкой, по крайней мере, среди ровесниц. Мы гоняли босиком мяч, в лапту, еще какие-то детские игры. Потом гибкую длинноногую девчонку приметила жившая рядом преподаватель Ташкентского хореографического училища и стала наша Валька балериной. Это от нее впервые услышал я мудреное слово «фуэтэ», узнал, что такое пуанты, на которых она, демонстрируя, выплясывала в своей комнате.
После разрушительного ташкентского землетрясения 1966 года, наши «карточные домики» развались, сначала жили в палатках, установленных прямо на улице, потом всех расселили в разных концах города. Позже моя всезнающая бабушка рассказывала, что Валя с блеском закончила училище, ее пригласили в Ленинград. Потом и в печати нет-нет встречал рецензии о талантливой балерине Ганибаловой. Вот только встретиться ни разу не довелось. Увидев афишу декады, где крупным шрифтом было набрано имя Валентины, я написал небольшое такое ностальгическое эссе. Спустя пару дней снимаю в редакцию телефонную трубку и слышу незнакомый женский голос: «Ты зачем же, паразит, написал, что я в детстве босиком бегала. Теперь люди подумают, что носить нечего. Ты б еще написал, как я на горшке без трусов сидела.