Привиденьевые
Шрифт:
У инженера была жена, странная инертная женщина с вечно мокрыми волосами. Такое ощущение, что она жила в каком-то особом отсеке мира, где постоянно шёл дождь. Иногда чёрные работяги пытались выследить, куда она ходит, чтобы найти дождь (они хотели перегнать его на свои огороды), но она всегда замечала слежку, останавливалась и с укором смотрела на шпиона, пристыживая его своим летаргическим взглядом.
Вообще все жители этого мира делились на живчиков, тех, кто был ещё недолго в командировке, и привиденьевых – людей со стеклянными глазами, которые год за годом теряли контрастность, и теперь, чтобы их заметить, приходилось напряжённо всматриваться в пространство. Эти вторые носили такие каменно-ошеломлённые лица, как будто в воду смотрели, и там другие галактики проносились у них перед глазами – внутренний иллюзион, заменяющий сознание.
На деле иначе. Человек был душа в футляре из быта, внутренняя копия текущих событий. Бесцветные, одураченные лёгким счастьем люди-дни. Выеденные изжогой, измученные бездельем, привиденьевые как будто перестали осознавать сами себя, но – у кого ни спросишь, каждый чувствовал себя прекрасно в этих условиях блаженного анабиоза и никаких дефектов у своей жизни не замечал.
Люди ходили по теплице так медленно, словно не хотели обгонять жизнь. Синдром пустой головы плюс эйфорическая аптечка. Некоторые выцветали так сильно, что это уже становилось неприличным. Тогда их вызывали на индивидуальное собрание и немного «подкрашивали» в зависимости от ситуации: давали нагоняй или испытательный срок, во время которого сотрудник обязан был вернуть себе подходящие цвета – лицо от бежевого до экрю, умеренно-розовый нос, глаза можно красные, но органические, без пластика. Если цвета не проявлялись, человека высылали первым же самолётом на все четыре стороны, три из которых были психические блокпосты. После такой поездки большая часть служебных привидений просто рассеивалась в пространстве.
Почему посольство называли «миром», догадаться было несложно: люди, которые тут находились, были прибиты к жилой зоне непреложными истинами правил. Они не могли выходить за территорию без особого разрешения, не могли передвигаться по городу без сопровождения, не могли выезжать дальше тех мест, которые были определены как зоны путешествий, в общем, вся их жизнь происходила на периметре от одной батарейной стены до другой. Кто-то бы подумал – тюрьма, но люди говорили: «Доброе тепло». И действительно, среднестатистический стеклянный глаз видел в этом двухкилометровом патриотическом гнёздышке настоящий рай. Здесь было всё, что только нужно простому человеку для роскошного расслабления: теннисный корт, бассейн, футбольная площадка, бильярдная, горемычная (бар), лавочки с загорелыми школьницами, клуб домино и клуб женщин, воплощающих кулинарные амбиции – кто вкуснее запечёт антилопу или наделает колбасок из трепанга, «морского огурца-шмагурца».
И они жили тут, на закрытой территории, скреплённые отчуждением и комфортом. Отчуждение – так никто не говорил, но говорили «спиритизм», потому что то, что они пили, называлось «спирит». И они питали свою судьбу от иллюзий, но в основном питали иллюзии. Им казалось, что самый счастливый билет в жизни уже вытянут и теперь надо просто запрокинуть голову и открыть рот, и сразу же туда польётся мёд и посыплется манна с тамариксовых кустарников. И они открывали рот, и туда действительно вначале шли все эти впечатления, океаны, красно-сиреневые закаты, люди наизнанку, млечный потолок-путь. Всё это падало сначала, а потом уже некуда было толкать: узкие горизонты, и человек начинал отрыгивать, потом его тошнило, рвало, и, в конце концов, он терпеть уже не мог все эти чёртовы страны пятого трансцендентного мира.
Так бы было, но так не было. На самом деле, все люди, бывшие частью этой системы, никогда и ни в чём не противились режиму. Даже в мыслях почти никто не позволял себе усомниться в качестве того изумительного клада, на который они все так случайно наткнулись. Их выбрали за терпение и послушность, и теперь им хорошо за это платили: пачки из шкафа впоследствии конвертировались в движимые и недвижимые материальные ценности. И хоть это были обычные средние суммы, рассчитанные для более-менее сносного существования, в условиях замершей жизни они казались золотыми горами, и их блеск проникал в самые глубины мышления, провоцируя единственную общую для всех активность – откладывать и копить.
И никто не видел, как всё ужалось в этом мире. Человек был кол, вбитый в землю, – не веха, но истукан с потухшим взглядом, по сторонам нитками – оборванные связи с мирозданием, в которое он даже и не метил. Это был кол с искажённой вертикалью, инертное скопление электрических импульсов. Если у некоторых людей события налипали на цель, все пейзажи, и впечатления, и разговоры налипали сразу же на цель, то у других – на пустоту. И жизнь была как клубок без ядра.
Только два человека из всего мира не принадлежали системе. Одним из них была бойкий татарский педагог английской словесности, которая наравне с инженером и его дождливой женой, не сыграет в этой стремительной эпопее никакой роли, кроме участия в общих сценах. Другим таким «свободным» человеком был Бах, свечной бизнесмен с девятого этажа, который сейчас рассказывает эту историю.
– –
Не было ни намёка на ветер – каменное горячее утро. Бах с тяжёлой головой дошёл до автомобиля, открыл дверь и свалился на раскалённое сиденье. Жёлтый цвет атаковал. Летали назойливые жуколки в глазах. Обезвоживание организма чувствовалось в каждой клетке тела, язык высох и прирос к нёбу – длинный, как к небу прирос. Бах медленно включил зажигание, открутил окно и выехал в потусторонний мир – за тяжёлые металлические ворота посольства.
В пятницу была отходная у главного коменданта, публичный спиритический сеанс, хотели по-чуть «за хорошо долететь», а проснулись в понедельнике.
Бах бросил взгляд в сторону кафе с кручёными булками на рисованной витрине, но такая большая спазма выросла в горле – гигант. Отрыжкой бы выдавить гнилое изнутри, но щёлка вместо рта. Тошнота и покаяние. Завтракать передумал и поехал намерением на работу – в цех свечного заводика, где сегодня должны были выплавить новую партию восковых матрёшек.
Непонятно, почему все так ждали этих овальных кукол, но спрос на них среди местных жителей был поразительный, то есть, конечно, не машинами увозили, но покупателей было много. Нащупал телефон в боку, выдрал из кармана (вчера чем-то залил наверное – липко). Разорвал рот, порепетировал голос – неважный, но есть.
– Иса, как там всё? Нарисуй мне в этот раз макет с волосами… (Вот и отрыжка)… Говорю, сделай им волосы вместо этих твоих полу-ис-ламских платков. Да-да, я понимаю… Но сделай, да? Меня сегодня не будет. Присмотри там.
Тело не готово было начать трудовой день. Бах повернул влево на развилке и двинулся по набережной. На навесе среди корней деревьев, где добродушный бедняк мастерил музыку (резал барабан из ветки и пел о том, как он режет барабан из ветки) Бах припарковался, кинул две монеты музыканту: «Пой, но хорошо стереги». Потом прошёл по голой суше до воды, сел на влажную землю, исписанную рисунками отлива, закрыл глаза и начал глубоко дышать. В правом боку орала израненная печень, сердце топало, желудок крутил свою депрессивную пластинку и только мозг, ублажённый мягкими волнами приливающей крови, работал в несколько мощностей.