Привиденьевые
Шрифт:
Мозг перерабатывал настоящее, тащил сюда же будущее и в общую кучу сгружал прошлое. Бах сидел мягкотело на суше и в голове возникали эти эпизоды разных лет. Он вспоминал то время, когда он только приехал в Африку. Ему нравилось оставлять машину на набережной и сидеть у воды. Он мог часами слушать эти ритмичные перекатывания грандиозных массивов разумной жидкости.
Четыре года уже прошло, как четыре жизни с тех пор, как он явился сюда по приглашению дальнего родственника, эмигранта какой-то своей собственной волны, который держал в пригороде небольшой свечной заводик и несколько сувенирных магазинов, где продавались свечи-слоны и свечи-женщины, свечи-дома и свечи-просто-свечи. Родственник
Он без сожаления оставил столицу, которую так и не покорил, так и не понял. Тот город, который издали казался совершенством, оплетённый тоннелями и зеркалами, он так и затягивал внутрь успешными историями соседей и друзей, но внутри было тесно и грязно, внутри, в городе, и внутри в людях. Город придерживал новичка красивым зубом и просил подождать: «Вот сейчас, вот сейчас тебе повезёт», но ничего не происходило годами. Богатый просился на легенду, но бедный задыхался от испарений, глохнул от шумов, спал с огромным клопом на одной кровати. Это было такое расслоение уровней жизни, что Бах не стерпел – ему тоже хотелось легенд, как ему их хотелось! Но его жизненное пространство с каждым днём ужималось всё больше и больше и в конце концов превратилось в какую-то убогую плащ-палатку – вовсе не наряд супермена.
Бах был рад, что уехал. Он не умел вгрызаться в глотки, умел – в идею, но это не помогло: столица переварила его и не поморщилась.
Африка, наоборот, стала его другом. Он прислушивался к её настроениям, глотал её жизненные соки, любил её распахнутых настежь людей. Это была реальность, данная в ощущениях: брызги озарений из океанической воды, плотные нагретые солнцем миражи городов, тонкие проволочные смыслы бытия, перевёрнутые деревья, жареные осьминоги (голубая кровь), сомкнутые в цветы пряные запахи, исступлённые танцы, бисерные чехлы для души, песок, круг, игра и ещё небо. Небо было невероятным тут: огромная выпяченная плоть с миллиардами позвякивающих тишиной отверстий, толстая почти осязаемая глыба мелкого света. Казалось, что тут живое всё. Звёзды мигали и покачивались, раздавая себя любопытным глазам – огромная гирлянда к бесконечному торжеству жизни.
Работа ему тоже пришлась по душе – дело затянуло по-доброму, за полгода Бах более-менее вошёл в курс и дальше просто наращивал опыт, понимая, что однажды ему предстоит стать единственным хозяином этой трудовой лошади, здоровье которой предполагало безбедную жизнь до старости. Дорогие фигурные свечи, может, и не будут покупать: подарки исчезают как традиция, вектор – выживание, но вот сентавошные палки обесценятся только тогда, когда перестанет существовать темнота, что очень сложно вообразить, ибо темнота – это константа.
Свечи были валютой в некоторых деревнях, свет как деньги, образно: спички, воск, керосин. Многие сельские жители никогда в своей жизни не видели лампочки: чёрная Африка была кромешна как глухая нора. Ближе к городам росли фонари на домах, а дальше, в мякоти лесов, пламенели у хижин натёртые камнями рыжие костры: плита, обогреватель, ночник. Костров в основном хватало: пламенем лежали на дровах и факелами шли в дома, но внутри помещений свечи использовать было гораздо удобнее.
Простые свечи были очень дёшевы, и их скупали в огромных количествах торгаши из провинций. Это как-то возвышало бизнес, делало его немного полезным. Бах засиживался иногда на работе допоздна, потом замечал сумерки, выглядывал в окно и представлял, как в самых удалённых деревнях сейчас набухают звёзды над головами людей, и кто-то зажигает его свечу, и это радость у них: всё такое светлое, видное.
В общем, работа была налажена. Жилищный вопрос также решился очень неплохо: по дядиным связям удалось получить приличную двушку на девятом этаже первого корпуса посольства, а вместе с ней у Баха появилась родноязычная бытовая среда, два телеканала на понятном языке и перспективы романтических отношений с розочками-рукодельницами – пышными дочками дипломатов. Впрочем, из всех этих потрясающих даров человеческого общежития он успевал пользоваться только «бытовой средой», поскольку это благо как-то незаметно пожирало все остальные.
Африка казалась идеальным местом для уютной и счастливой жизни. Помимо очевидного визуально-гастрономического комфорта, тут был особый эфир для вызревания души. Человек в этих широтах сначала терялся, потом чистился – от предрассудков, надменности, слепоты, и в итоге находил в себе новую начинку: огонь и луна. Он вырастал из себя, становился как орган природного тела, и тогда в нём открывалась эта нечеловеческая чувствительность: эмоции из ситуации в упоение. Африка была как особая оболочка, зигота, равнодающая внутри планеты, в которой человек жил вечно рождённый, в которой не было времени и суррогата цивилизации, но было естество, была натуральная теплота жизни.
Так Бах подходил к своему посвящению. Иногда ему переставало хватать ушей, глаз, носа, рта и даже лёгкие не слишком справлялись с поставленной задачей: так много свежего воздуха во всём, фантастическая чистота восприятия. Человек открывается-закрывается, человек летит. Человек смотрит на косматую звезду, которая висит над головой, как складочка на чёрном шёлке, осторожная материя. Два шага до состояния сверхнового вещества.
– В ней, и в тебе.
Первые пару лет он жадно поглощал впечатления. Ему хотелось есть, и он пожирал Африку, её плоть, её сочное прожаренное мясо. Ехал за город и останавливался на одной стороне чёткого, словно вырезанного ножницами пейзажа из пальм-рококо и витиеватых линий заката. Это был абсолютный восторг: ночь как макет вечности – небо выпуклое и грандиозное, песни насекомых и живое, почти осязаемое, вещество свободы. Он любил ночевать в запахнутых лесами лоджах, отключать все телефоны, все мысли и празднично-одиноко чувствовать.
– Такое состояние – страх от встречи один на один с этим всем, страх и аффекты, но не истерика, а ласковый спокойный экстаз.
– Выдержишь ли ты?
– Я рискну.
Так Бах долго-смакуя вставлял себя в эти воодушевляющие обстоятельства, всё ему казалось таким прекрасно-удивительным в первый раз, во второй раз, в третий: жирафы, перебегающие дорогу, грозы с молнией в полземли, орущие леса миомбо. Потом приелось понемногу, начал уставать от собственных ощущений, сошёлся с соотечественниками, завёл свою бутылку спирита в посольском барном шкафу и вступил в клуб домино.
С этого момента все были уверены, что Бах сдулся, потерял себя, то есть стал нормальным парнем, с которым можно без опаски выкладывать рыбу из костей по вечерам, бурно изгаляться над инженером и вяло спорить на тему экономического кризиса. После того, как он мимикрировал под привиденьевое, его стали приглашать на дни рождения, крестины, приезды-отъезды, он получил допуск в баню, в футбольную команду и даже на курорт выходного дня, который носил приятное собачье название «Шай-Шай».