Привидения

Ибсен Генрик

ФРУ АЛВИНГ. А, это вы, Энгстран?

ЭНГСТРАН. Там никого не было из прислуги, и я осмелился войти.

ФРУ АЛВИНГ. Ну-ну, войдите же. Вы ко мне?

ЭНГСТРАН (входя). Нет, благодарим покорно. Мне бы вот господину пастору сказать словечко.

ПАСТОР МАНДЕРС (ходя взад и вперед). Гм, вот как? Со мной хотите поговорить? Да?

ЭНГСТРАН. Да, очень бы хотелось.

ПАСТОР МАНДЕРС (останавливается перед ним). Ну-с, позвольте спросить, в чем дело?

ЭНГСТРАН.

Дело-то вот какое, господин пастор. Теперь там у нас расчет идет… Премного вами благодарны, сударыня!.. Мы совсем, значит, покончили. Так мне сдается: что хорошо бы нам, – мы ведь так дружно работали все время, – хорошо бы нам помолиться на прощанье.

ПАСТОР МАНДЕРС. Помолиться? В приюте?

ЭНГСТРАН. Или господин пастор думает – это не годится?

ПАСТОР МАНДЕРС. Нет, конечно, вполне годится, но… гм…

ЭНГСТРАН. Я сам завел было тут такие беседы по вечерам…

ФРУ АЛВИНГ. Разве?

ЭНГСТРАН. Да, так, иной раз… На манер душеспасительных, как это называется. Только я простой человек, неученый, – просвети меня господи, – без настоящих понятиев… Так я и подумал, раз сам господин пастор тут…

ПАСТОР МАНДЕРС. Вот видите ли, Энгстран, я должен сначала задать вам один вопрос. Готовы ли вы к такой молитве? Чиста и свободна ли у вас совесть?

ЭНГСТРАН. Ох, господи, спаси меня грешного! Куда уж нам говорить о совести, господин пастор.

ПАСТОР МАНДЕРС. Нет, именно о ней-то нам и нужно поговорить. Что же вы мне ответите?

ЭНГСТРАН. Да, совесть – она, конечно, не без греха.

ПАСТОР МАНДЕРС. Все-таки сознаетесь! Но не угодно ли вам теперь прямо и чистосердечно объяснить мне: как это понять – насчет Регины?

ФРУ АЛВИНГ (поспешно). Пастор Мандерс!

ПАСТОР МАНДЕРС (успокаивающим тоном). Предоставьте мне!..

ЭНГСТРАН. Регины? Господи Иисусе! Как вы меня напугали! (Смотрит на фру Алвинг.) Не стряслось же с нею беды?

ПАСТОР МАНДЕРС. Надеемся. Но я спрашиваю: как вам приходится Регина? Вас считают ее отцом… Ну?

ЭНГСТРАН (неуверенно). Да… гм… господину пастору известно, как у нас вышло дело с покойницей Иоханной?

ПАСТОР МАНДЕРС. Никаких уверток больше, все на чистоту! Ваша покойная жена призналась фру Алвинг во всем, прежде чем отошла от места.

ЭНГСТРАН. Ах, чтоб… Все-таки, значит?..

ПАСТОР МАНДЕРС. Да, вы разоблачены, Энгстран.

ЭНГСТРАН. А она-то клялась и проклинала себя на чем свет стоит…

ПАСТОР МАНДЕРС. Проклинала?

ЭНГСТРАН. Нет, она только клялась, но всею душой.

ПАСТОР МАНДЕРС. И вы в течение стольких лет скрывали от меня правду? Скрывали от меня, когда я так безусловно верил вам во всем!

ЭНГСТРАН. Да, видно, так уж вышло, делать нечего.

ПАСТОР МАНДЕРС. Заслужил я это от вас, Энгстран? Не готов ли я был всегда поддержать вас и словом и делом, насколько мог? Отвечайте. Да?

ЭНГСТРАН. Да, пожалуй, плохо бы пришлось мне и не раз и не два, не будь пастора Мандерса.

ПАСТОР МАНДЕРС. И вы мне так отплатили? Заставить меня занести неподобающую запись в церковную книгу! Скрывать от меня в течение стольких лет истинную правду! Ваш поступок непростителен, Энгстран, и отныне между нами все кончено.

ЭНГСТРАН (со вздохом). Да, пожалуй, так оно и выходит.

ПАСТОР МАНДЕРС. А вы разве могли бы что-нибудь сказать в свое оправдание?

ЭНГСТРАН. Да чего ж ей было ходить да благовестить об этом – срамить себя еще пуще? Представьте-ка себе, господин пастор, стрясись с вами такое, как с покойницей Иоханной…

ПАСТОР МАНДЕРС. Со мной!

ЭНГСТРАН. Господи Иисусе! Да не аккурат такое! Я хотел сказать: стрясись с пастором что-нибудь такое неладное, за что люди глаза колют, как говорится. Не приходится нашему брату мужчине больно строго судить бедную женщину.

ПАСТОР МАНДЕРС. Я и не сужу ее. Я вас упрекаю.

ЭНГСТРАН. А дозволено будет задать господину пастору один вопросец?

ПАСТОР МАНДЕРС. Спрашивайте.

ЭНГСТРАН. Подобает ли человеку поднять павшего?

ПАСТОР МАНДЕРС. Само собой.

ЭНГСТРАН. И подобает ли человеку держать свое чистосердечное слово?

ПАСТОР МАНДЕРС. Разумеется, но…

ЭНГСТРАН. Вот как стряслась с ней беда из-за этого англичанина, а может, американца или русского, как их там знать? – так она и перебралась в город. Бедняжка спервоначалу-то отвертывалась было от меня и раз и два; ей все, вишь, красоту подавай, а у меня изъян в ноге. Господин пастор знает, как я раз отважился зайти в танцевальное заведение, где бражничали да, как говорится, услаждали свою плоть матросы, и хотел обратить их на путь истинный…

ФРУ АЛВИНГ (у окна). Гм…

ПАСТОР МАНДЕРС. Знаю, Энгстран. Эти грубияны спустили вас с лестницы. Вы уже рассказывали мне об этом. Ваше увечье делает вам честь.

ЭНГСТРАН. Я-то не величаюсь этим, господин пастор. Я только хотел сказать, что она пришла ко мне и призналась во всем с горючими слезами и скрежетом зубовным. И должен сказать, господин пастор, страсть мне жалко ее стало.

ПАСТОР МАНДЕРС. Так ли это, Энгстран? Ну, дальше?

ЭНГСТРАН. Ну, я и говорю ей: американец твой гуляет по белу свету. А ты, Иоханна, говорю, пала и потеряла себя. Но Якоб Энгстран, говорю, твердо стоит на ногах. Я, то есть, так сказать, вроде как притчею с ней говорил, господин пастор.

ПАСТОР МАНДЕРС. Я понимаю. Продолжайте, продолжайте.

ЭНГСТРАН. Ну вот, я и поднял ее и сочетался с ней законным браком, чтобы люди и не знали, как она там путалась с иностранцами.

ПАСТОР МАНДЕРС. В этом отношении вы прекрасно поступили. Я не могу только одобрить, что вы согласились взять деньги.

ЭНГСТРАН. Деньги? Я? Ни гроша.

ПАСТОР МАНДЕРС (вопросительно глядя на фру Алвинг). Однако…

ЭНГСТРАН. Ах да, погодите, вспомнил. У Иоханны, правда, водились какие-то деньжонки. Да о них я и знать не хотел. Я говорил, что это мамон, плата за грех – это дрянное золото… или бумажки – что там было?.. Мы бы их швырнули в лицо американцу, говорю, да он так и сгиб, пропал за морем, господин пастор.