Привычка убивать
Шрифт:
Клавдия даже не успела его остановить, потому что через секунду он влетел обратно, держа в руках огромный полиэтиленовый пакет.
— Тю, чуть не забыл. Это ж я тебе. Ну-ка померяй.
И он вывалил на кровать мягкое, переливающееся, тонко пахнущее, элегантное, дорогущее чудо.
— Шуба… — пролепетала Клавдия.
Ну какая женщина устоит, чтобы тут же не примерить норковую шубу?
Клавдия надела ее на голое тело.
Федор после этой примерки уже спать не мог. И Клавдии не давал уснуть, ну прям мальчишка какой-то…
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Есть такая игра — нужно из маленьких бесформенных разноцветных кусочков сложить картинку. На всех книжных развалах продается. Игра скучная и долгая, в которой сам результат совсем не стоит тех усилий, которые на него затрачены.
Именно эту игру и напоминала работа, которую должна была теперь провернуть Дежкина. И провернуть в кратчайшие сроки. Сопоставлять улики, сотни раз перечитывать протоколы вскрытий, протоколы допросов, протягивать от одного к другому тонкие, непрочные ниточки и стараться нарастить их до состояния толстого, нервущегося троса. Иначе в суде все развалится, как через два месяца разваливается дачный домик, построенный за неделю шабашниками.
А не клеилось тут многое. Строго говоря, почти ничего не клеилось, хотя на первый взгляд дело выглядело ясным, как стеклышко.
Если это Карев убил, а тут сомнений почти не осталось, то почему все остальное не сходится? Почему на машинке не обнаружено следов крови? Ладно, эти следы он мог уничтожить. Но мотив? Даже у самого сумасшедшего маньяка есть вполне конкретный мотив. Мотив, который этот маньяк может четко и ясно изложить. Карев же лепечет что-то невнятное про то, что женщина порочна по своей сути, что женщин даже в священники не берут, что Ева совершила первородный грех и теперь все женщины должны нести за это наказание. Ну хорошо, допустим. Но почему тогда только блондинки в шубах? Они что, более грешны, чем брюнетки в пальто или шатенки в куртках? Какая-то ерунда. Да и на молитву к нему в основном одни женщины ходили, хоть и пожилые. Их ведь он не перерезал. Какая-то чушь…
На все эти вопросы должен ответить Кленов, который вот уже час как уехал на допрос. Вернется наверняка только к вечеру. А до того времени остается только сидеть и ждать, убивая время заполнением всевозможных бумажек. Игорь поехал в архив, подробнее заниматься Хабаровском, Беркович опять на каком-то выезде.
— Привет, госпожа следователь.
Чубаристов застрял в двери, словно не решался войти.
— Заходи, Виктор. Чаю хочешь? Пирожки есть.
— Не без удовольствия. — Чубаристов вошел и сел. — Ну что, готова выслушать меня?
— Готова. — Клава захлопнула папку и полезла в стол за стаканами. — Давно готова.
— Видишь, я раньше срока. Ведь неделя еще не прошла. М-м, какая вкуснятина. Может, мне жениться уже пора?
— Давно пора.
— Уверена? — посмотрел на Клавдию Виктор.
— Да, уверена, — лучезарно улыбнулась Клавдия.
— Так надо понимать, что у тебя на семейном фронте…
— На семейном фронте фронта больше нет.
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Так вот ты про спортсменов спрашивала. И так все шишки на мою голову…
— А ты там с какого боку? — Клава пододвинула Виктору стакан. — Осторожно, горячий.
— Спасибо. — Чубаристов зазвенел ложечкой. — Да я же просто курировал отправку команды, вот они меня и привлекли. Так сказать, на общественных началах. Понимаешь, это же курам на смех! Больше никогда не возьмусь. Уже пальцы болят объяснительные записки строчить. Писатели, наверно, меньше пишут. У меня уже больше томов, чем у Чехова и Горького, вместе взятых. Как до уровня всех Дюма доберусь, так на пенсию пойду. Ладно, Клавдия, спасибо за пирожки. Один с собой забираю. Поскакал.
— Это все?
— Да нет никакой моей вины! — развел руками Чубаристов. — Я и нервничаю так, что постоянно все на меня валится. Словно кто-то специально подставляет.
— Кто?
— Знать бы… — Чубаристов опустил голову. — И ты на меня не обижайся. Нервы никуда.
— А знаешь, я так и подумала, если бы было что-то, ты бы не нервничал.
— Все-таки ты баба прозорливая, — как бы с укоризной сказал Чубаристов.
— Я не баба, — улыбнулась Клавдия. — Я тетя.
— Ну как, похоже? — Кленов протянул Кареву вырезанный силуэт.
— Похоже. — Дьячок улыбнулся, щурясь от бьющей в глаза лампы. — А вы в субботу работаете?
— Да, приходится вот, вы ведь тоже? — полунамеком спросил Кленов.
Здесь, в тюрьме, Карев как-то изменился. Слетел весь пафос, все ерничество, и остался нормальный человек. Правда, не совсем нормальный, потому что чувствовал он себя неуютно в этом качестве.
— Это вас специально учат? Ну вот вырезать…
— Не-ет! — Коля засмеялся. — Хобби. Очень помогает сосредоточиться на том, с кем разговариваешь. Ну да ладно, давайте дальше. Я так и не понял, зачем вы их убивали? Отчего такая ненависть к женщинам?
— Какая вам разница? — Карев пожал плечами и отвернулся. — Значит, есть причины. Готов понести наказание.
— Скажите, Геннадий Васильевич, а вы… Ну с женщинами у вас было что-нибудь? Влюблялись хоть раз? Это личный вопрос, можете не отвечать.
— Ну почему же. — Карев улыбнулся. — Конечно, влюблялся. Только давно, в школе. Была у нас учительница в восьмом классе, Аза Гавриловна, физичка. Молодая, красивая.
— Блондинка? — Кленов улыбнулся.
— Нет, почему? Брюнетка. Она казашка была. Маленькая, стройная.
— Ну и чем кончилось?
— Да ничем. — Дьячок пожал плечами. — Уехала она. Замуж вышла за военного и уехала куда-то в Прибалтику.
— И все? Больше никого не было? — Кленов взял со стола бумажку и стал вырезать второй портрет.
— Нет. Больше никого.
— Скажите, а почему вы решили священником стать? Вы ведь говорили, что семья у вас неверующая была.
— Ну и что? — возмутился Карев. — А я вот верующий. У нас сосед был, священник, очень добрый человек. Я к нему часто в гости ходил, так, чтобы бабы не видели. Он мне все и растолковал.