Приют изгоев
Шрифт:
– Аламак Менкар, – спокойно ответил парень и, помолчав, добавил: – Если хочешь, я передам твое письмо. Надежнее будет, чем отсюда посылать.
От неожиданного предложения Батен даже онемел.
– Мне… некому писать, – помедлив, ответил он.
– Бывает, – легко согласился парень. Он еще раз оглянулся. Вдруг – сразу – его лицо изменилось, невозмутимость покинула парня, уступив место порывистому возбуждению. – Хочешь очень хороший совет, – чуть не шепотом сказал он. – Очень хороший!
– Какой? – Батен понял, что совет будет действительно хорошим, но связанным с риском.
– Дождись ночи и ползи вниз, к поморникам. Раз у тебя в самом деле, никого близких нет, им, – он кивнул в сторону строений заставы, – будет все равно, что ты умер. Зато живым останешься.
– Нет, – сказал Батен помолчав.
– Здесь тебя убьют. – Лицо Менкара снова стало бесстрастным.
– Это
Менкар чуть усмехнулся.
– Оставайся, только это самоубийством будет.
– Я не могу поступить так. Я офицер, – тихо сказал Батен.
Менкар, не говоря больше ни слова, повернулся и пошел прочь.
– Меня здесь убьют, – прошептал Батен ему в спину. Сказано это было для себя.
Его здесь и в самом деле убивали. Батен ощутил это сразу же, как попал на заставу. Он был в деревне единственным дворянином – не считать же в самом деле отобравшего его сотника, начальника заставы. Или медовара Аламака Акрукса. Или этого, Ал'амака Менкара, который даже и не служил здесь, а просто околачивался по окрестной родне, ожидая, пока выйдет его срок отправляться в училище.
Рекруты – крестьяне и мещане, по происхождению нездешние, впитавшие почтение к дворянскому званию с молоком матери, – были с ним сдержанны и осторожны. Хотя некоторые из них и поддавались на подстрекания урядников, но все это были мелкие уколы по сравнению с тем, как вели себя местные. Солдаты, составлявшие большую часть гарнизона заставы и призываемые из краевых крестьян, служили не двадцать пять лет, как по рекрутской повинности, а два года и потом периодически призывались на военные сборы до шестидесятилетнего возраста. Жили они здесь вольно, помещиков не знали, дворян презирали, а потому вели себя с Батеном заносчиво и нагло. Именно они более всего и досаждали ему: оскорбляли и задирали на каждом шагу, провоцировали на драку, но пока что и пальцем его не касались, соблюдая не то неписаный закон, не то негласный кодекс чести. Батен, впрочем, не обманывался на этот счет – напряжение нарастало, и как-то оно должно было разрядиться. Хуже всего были урядники – эти и руки распускать были мастера, и языки имели ядовитые; кроме того, Батен был полностью в их власти, и они не пренебрегали ни малейшей возможностью эту власть проявить.
Само имя Батена, которое в других провинциях Империи никогда никому не бросалось в глаза, раздражало их до чрезвычайности. «Бат-тен Кайт-тос из Шеат-та! – со смаком, по слогам, приговаривали они. – Бла-ародный! Не какой-нибудь Дифда сын Кафа…» А сколько удовольствия доставляла урядникам возможность заставить бла-ародного чистить тряпочкой размером с носовой платок солдатские нужники; из отхожих мест Батен просто не вылезал почитай с самого прибытия на заставу.
Нужник здесь ставили прямо над Обрывом: находили то ли промоину, то ли зародыш будущего оврага, укрепляли края зарослями ивы и дикой вишни – на Краю Земли борьба с оврагами вменялась в непременную обязанность как военным, так и гражданским – через овражек перекидывали мостки, над которыми для защиты от ветра и непогоды сооружали что-то вроде сарая, – и отхожее место готово. Пожалуйте – спускайте штаны, присаживайтесь на корточки и, покряхтывая от натуги и усмехаясь в бороду, справляйте два удовольствия сразу: облегчайте кишечник и сбрасывайте свое дерьмо прямо на головы рыбоедам; сюда же можно сливать и помои…
Поэтому Батен даже удивился, когда павшую от какой-то болезни лошадь велено было не скинуть с Обрыва, как он полагал, у ближайшего нужника, а прикопать в дальней рощице. Все, впрочем, быстро объяснилось: докапывая яму, Батен услышал, как солдат-краевик объясняет рекруту, что рыбоеды не очень-то любят, когда им на головы сбрасывают всякую заразу, – дерьмо дерьмом, но от него хоть посторониться можно, да и в сельском хозяйстве оно вещь полезная. А вот когда во время поветрия лет полтораста назад с Края Земли сбрасывали чумные трупы, поморники нашли, как ответить: вдруг из-за края Обрыва как полыхнуло адским пламенем да как посыпались горящие снаряды, забрасываемые катапультами, – так если кто ноги успел унести, тем очень счастлив был. Место то еще долго было запорошено жирной копотью, и ничего там лет пятнадцать не росло, оно и посейчас так и зовется – Горелая Плешь.
Солдаты стащили лошадь на волокуше прямо в яму и удалились, оставив Батена одного ее закапывать.
– Ага, еще и цветочки на могилке посади, – оценил труды Батена издевательский голос.
Батен обернулся и увидел младшего урядника.
– Зароешь, иди сортир чистить. Там опять все дерьмом заросло, – нагло ухмыляясь, приказал он.
Батен молча продолжал работать, потом отнес лопату на место и отправился
Батен чистил отхожее место и, не догадываясь, что его кто-то может услышать, цедил сквозь зубы все, что думает о краевом дворянстве и краевом крестьянстве в целом и об отдельных его представителях в частности, употребляя при этом множество цветастых выражений и сложносочиненных сравнений, почерпнутых им не только в гарнизонной казарме еще в Столице, но и в многочисленных столичных же и не очень тавернах, кабачках и иных питейных заведениях по всей Империи, где ему довелось побывать, включая и родные места поминаемых им сейчас нелестно местных жителей.
Он прекрасно помнил историю и хорошо знал, откуда пошли эти, с позволения сказать, сословия: в трудные годы, когда Империя вела изнурительные войны, отодвигая линию Лесного Пограничья к реке Л'Гениб, сюда, на Край Земли, посылали инвалидов и прочих неспособных к строевой службе. Продовольственного снабжения, разумеется, им не давали, зато разрешили заниматься земледелием и скотоводством. Неудивительно, что вскоре после этого в Империи резко упали цены на жемчуг – краевики, вместо того чтобы держать поморников в строгой изоляции, сами затеяли с ними контрабандную торговлю. В более поздние времена Империя немало сил положила, чтобы свести эту контрабанду к минимуму, но все же этот промысел существует и сейчас. И кого же в нем винить, если заставы задерживают всякого чужака, путешествующего без разрешения, а для краевиков здесь дом родной?..
Он не заметил, как за его спиной, внимательно прислушиваясь к словам и понимая только ту их часть, что являлась местным фольклором, а об остальном догадываясь, остановились два солдата-краевика, пришедших по своей нужде к сортиру. Они постояли, послушали, потом переглянулись и, не сговариваясь, в две ноги, дали Батену пинок пониже спины, вложив в него всю силу своих невысказанных чувств.
Батен взмахнул руками, пытаясь восстановить равновесие, и, не найдя точки опоры, скользнул в недочищенное им отверстие очка, тут же ударился о почти вертикальную, но все же имеющую какой-то наклон стену Обрыва, проехал вдоль нее, скользя по свежему слою дерьма и помоев, раздирая одежду о торчащие камни, попытался уцепиться рукой за подвернувшийся извитой стебель скального растения – рывок чуть не выдернул ему руку, а стебель тут же порвался, но все же падение несколько затормозил, – и, ускоряясь, заскользил дальше вниз, пока не плюхнулся в чавкнувшую от удара зловонную жижу…
«О Боги, утонуть в дерьме! Что за превратности судьбы!..»
Он погрузился в жижу с головой, окунулся, едва успев задержать дыхание, но тут ноги его коснулись твердого, он попытался оттолкнуться, поскользнулся и, едва преодолев вязкое сопротивление жижи, выбросил вверх руки.
Кто-то сильный схватил его за запястья, выдернул из дерьма, и Батен, ничего уже не чувствуя, упал на камни и потерял сознание.
Очнулся он – или, вернее сказать, очухался – не скоро. То есть он, конечно, чувствовал, что его тормошат, слышал недовольные голоса, отстранение ощущал, что его куда-то тащат, стаскивают с него одежду, обливают водой. Но при всем том Батен был совершенно безучастен к происходящему с ним. Вернее, с его телом. В голове не было ни одной мысли, и он просто позволял обращаться с собой, как с бесчувственной куклой. Понял он, что жив, только когда опустились сумерки. Он лежал нагишом на выстланном сухой травой полу небольшой, размером не более двадцати квадратных ярдов, пещеры, приспособленной, похоже, под временное жилище. Сам он лежал на нескольких стеганых одеялах, рядом стояли плетеные короба с какими-то припасами и два больших кувшина, закупоренных вместо крышек початками незнакомого растения. Неподалеку, на невысоком плоском камне, находилась не то масляная лампа, не то своеобразная жаровня – предмет был похож и на то, и на другое: сверху на нем горел толстый фитиль, освещающий низкие своды, а над фитилем крепился на специальной подставке пузатый чайник вполне привычной для Батена формы.
И еще в дальнем углу пещерки стояло что-то вроде небольшого шалашика – черный кожаный конус, натянутый на тоненькие рейки.
Со стороны входа, скорее – лаза, снаружи доносились голоса. Разговаривали двое. Батен невольно прислушался, но до него долетали только некоторые фразы, да еще произносимые с резким акцентом, так что Батен с трудом улавливал смысл разговора; говорили, кажется, о погоде.
Батен с полминуты полежал, осматриваясь и прислушиваясь к себе. Судя по ощущениям, с ним все было в порядке. Решив убедиться в этом, Батен откинул одно из прикрывающих его одеял и не успел приподняться, как случилось нечто страшное.