Приз Бородинского боя
Шрифт:
Глаза наездника вонзились в меня. «Что это? — говорил взгляд. — Иностранец какой-то! Разве неясно сказано?»
— Проведи, проведи же, — подсказал помощник.
Я стал водить Пароля перед конюшней. Башилов шевелил сено в тамбуре, не глядя в нашу сторону. Но не успел я сделать и трех кругов, как он сказал:
— Гвоздь на правой передней подкове чересчур туго подтянут. — Помощнику: — Коля, ослабь.
И скрылся в полумраке конюшни.
Мы продолжали наш путь. У перекрестка нам
— Которая дорога ведет на Бородино?
— Не знаю.
Даже лошади наши остановились — как бы от невероятных слов.
— Всемирно прославленная баталия, — заговорил Трофимыч, — состоялась в двенадцатом году…
— Слыхал, — спокойно остановил его встречный, — а как проехать, не знаю.
— Так ведь это рядом.
— Что ж, я там не был.
— Солдат… солдат… — вздохнул Трофимыч.
— Я, отец, Берлин брал, — встречный ударил на первом слоге.
Что встречный наш был солдат, сразу же разглядел и я, хотя не имелось у него никаких знаков, примет, потертой гимнастерки. Сохранилось в глазах, во всем облике напряжение, испытанное по-своему всяким, кого хотя бы коснулась война. «Надо» — этому подчинено все, даже плечи, фигура особенно поставлены, будто приноровлены к тому, чтобы за всяким пригорком, в каждой впадине найти зацепку за жизнь.
Чтобы помирить ветеранов, я вступился за Трофимыча:
— Он еще в первую войну ходил в сабельные атаки — под Брезиным…
— Брезин, Сувалки, Картал, город Мариенвердер! — подхватил Трофимыч.
— Мариенвердер, — улыбнулся другой солдат, — ранение я там получил…
Было уже темно, когда мы подъехали к деревне Семеновское. Горели звезды. На огородах за домами высились памятники.
— Где-то здесь, — сказал Трофимыч, — должны быть позиции Преображенского полка.
Мы спешились, свернули с дороги и, чувствуя под ногами паханую землю, приблизились к одному из обелисков. Я поднялся на цоколь и, стараясь поймать в переливах неровного света буквы, передавал прочитанное Трофимычу: «Вечная память… за веру… отечество…»
— Преображенцы стояли насмерть, — сказал Трофимыч.
Деревня давно спала. На трубе скорчился дым. Наши тени ходили по земле. Неподалеку от обелиска в память преображенцев мы отыскали среди пахоты ложбину, не тронутую плугом, и кусты. «Но тих был наш бивак открытый…» Мы пустили лошадей. Я стал ломать хворост. Трофимыч растянул на земле старый резиновый плащ, и через минуту, когда костер потрескивал, хлеб, огурцы и колбаса лежали перед нами, я готов был начать: «Скажи-ка, дядя…»
— Тут должно быть порядочно братских могил, — вздохнул Трофимыч, — я хотел бы отыскать свой полк.
— Какой же ваш полк, Трофимыч?
— Пятый, — отвечал старик. — Переяславский уланский, серебряные трубы за дело при Наварине и бунчук на знамя за дело при Пльзнянке
Хотелось спросить Трофимыча о чем-нибудь для него приятном. «Сколько вы получили наград?» — можно было поинтересоваться. Трофимыч отвечал бы, улыбнувшись: «Три Георгия. Почти полный кавалер. — Тут же, однако, на губах его обычно появлялась складка. — Крестов этих у меня давно нет».
Вручал великий князь Константин: «От имени его императорского величества… От имени его императорского величества. Ты какой губернии?» Отвечаешь: «Тульской». — «От имени его императорского величества. Какой губернии?» — «Смоленской». — «От имени его императорского величества…» Потом перед строем произнес слова: «Сражайтесь, братцы, так же доблестно за царя, за матушку Россию!» — и уехал. Прошло несколько дней, и кресты отбирают. Как! Что такое? «Ничего, ничего, — говорят, — другим крестов не хватает». — «Скоро на могилы крестов не хватит!» — крикнул один солдат.
«Три раза и у меня отбирали. Одни номера остались», — заканчивал совсем печально Трофимыч. Про кресты напоминать не годится. Я подбросил веток в огонь.
— Спойте!
Не переводя дыхания и не меняя положения на земле, старик запел. Пение было похоже на крик. Голоса у Трофимыча уже давно не было. Только паузы сохраняли ритм и дребезжание связок — подобие мелодии. Старался Трофимыч, однако, так, будто шел запевалой целой армии:
Там льются кровавые потоки С утра до вечерней зари.Слышно, должно быть, было далеко. Если кто-нибудь слышал! Но ни в кругу, выхваченном огнем нашего костра, ни в целом поле с обелисками, а также в деревнях Семеновское, Бородино и Шевардино никто не мог откликнуться нам. Только, пока Трофимыч переводил дыхание, приступая к новому куплету, слышался упорный скрип дергача.
Ночь была теплая. Из наших ртов не вырывался пар. От костра подымался дым, мешаясь с туманом. Огонь был маленький. Его язычки кидались то вправо, то влево, не зная, за что схватиться.
Убит он в чужом государстве, В чужом, незнакомом краю, Никто не придет на могилу Приветить могилу твою.Старика сменил дергач своим упорным скрипом. Песня вызывала у Трофимыча легион воспоминаний. Он сказал:
— На войне страшно.
«Пули так и свистят», — я ждал, должен сейчас произнести он.
— Фью, фью, фью, фью! — нагибая голову, кричал затем Трофимыч.
«Особенно атака», — едва опережая его слова, повторял про себя я. — С лошадью делается бог знает что, страх и ужас. Батюшки! Командир полковник — фамилия фон Краузе — подает команду: «Пики в руку! Шашки вон! В ата-аку!»