Признания Ната Тернера
Шрифт:
Господи, — кричал я, — Твой раб Павел сказал: Итак, что ты медлишь? встань, крестись и омой грехи твои, призвав имя Господа. Ведь он так сказал, Господи, так он сказал! Ты это знаешь, Боже!
Аминь, — подытожил Виллис. Я чувствовал, как у меня под рукою он начинает ежиться и вздрагивать, и тут он снова сказал: — Аминь! Истинная правда, Господи!
Я вновь подождал гласа свыше. На мгновенье мне показалось: вот оно, услышал, но то был всего лишь верховой ветер в кронах деревьев. У меня сердце бешено колотилось; помню, я думал тогда: “Ну, может, не сейчас. Может, Он сейчас говорить не хочет, захочет в другой раз”. Я подумал: “Да Он же испытывает меня”, — и сразу меня охватил радостный трепет. Он проверяет, способен ли я крестить. А голос свой Он приберег на другой раз. Ну, ничего, Господи.
Повернувшись к Виллису, я потянул его за руку, и вместе мы вошли в воду по пояс; я чувствовал, как теплый ил продавливается у меня между пальцами ног.
Ибо все мы одним Духом крестились в одно тело, — сказал я, — Иудеи или Еллины, рабы или свободные, и все напоены одним Духом...
Аминь, — произнес Виллис.
Я схватил его за затылок и нагнул, заставив опустить голову в пенистую, темную и мутную воду. Вот и настал тот миг, когда впервые я покрестил кого-то; от внезапного восторга из глаз у меня брызнули слезы. Секунды через две, вся в пузырях, его голова вновь была на поверхности, он встал, струясь и отдуваясь, как закипевший чайник, но такой весь при этом сияющий, с такой прекрасной улыбкой, что я не удержался и вновь обратился к небесам.
Грешен я, Господи, — возопил я. — Позволь мне спастись, крестившись в этих искупительных водах. Позволь мне впредь посвятить себя служению Тебе. Позволь мне быть проповедником святого Слова Твоего. Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа, аминь.
После этого я сам себя покрестил.
Вечером, возвращаясь к лесопилке, мы прошли рощей красного кизила; стволы деревьев пестрели розовыми и белыми пятнами, будто какой проказник ходил и поливал их из ведра с краской, все время пели пересмешники, в буйстве зелени то терялось, то вновь возникало незатейливое певучее чириканье, казалось, певун один и тот же, и провожает нас от самого леса. Виллис всю дорогу взбудораженно болтал — все ж таки, худо-бедно, штук шесть лещей мы ведь поймали! — но я на него не обращал внимания, шел, весь погрузившись в раздумья. Главное, отныне и впредь я должен полностью посвятить себя служению Господу, ведь я дал обет, а плотских нег и сладосущий, подобных тому, что испытал я нынче утром, следует решительно бежать. Если меня настолько вышибло из колеи непрошеное сближение с мальчиком, что же будет, — думал я, — какое возникнет препятствие на моем пути к духовному совершенству, если когда-нибудь мне случится вступить в сочетавание с женщиной. Любым соблазнам наперекор я должен всеми силами хранить чистоту тела и помыслов, чтобы ничто не мешало духом устремляться к остроумной кротости христовой веры и упования.
Что до Виллиса — ладно, раз я так его люблю, люблю все равно как брата, я должен делать все, что в моих силах, дабы облегчить ему его собственный путь к Господу. Надо попытаться научить его чтению и письму — пожалуй, он еще не слишком стар для этого, да и, чем черт не шутит, вдруг представится возможность убедить маса Сэмюэля, что Виллис тоже сумеет жить на воле, и его можно будет тоже отправить во внешний мир — хоть в тот же Ричмонд! — и устроить, чтобы у него тоже была хорошая работа, дом и жена. Не описать, до чего приятно было мне представлять себе Виллиса в городе, такого же свободного, как я сам, и как мы вместе посвящаем себя проповеди слова Божьего среди негров и честно трудимся под началом у белых.
Эта мысль преисполнила меня такой радости и надежды, что я остановился на тропинке под кизилами и прямо там, под открытым весенним небом, благодарно преклонил вместе с Виллисом колени и благословил его Божьим именем, а перед тем как встать, заменил змеиные клыки на его шее маленьким белым крестиком, собственноручно вырезанным из бычьей берцовой кости.
Когда бы ни вспоминал я позже тот день и то, что я тогда, в восемнадцать лет, думал и чувствовал, всякий раз первые восемнадцать лет моей жизни представлялись мне восхождением по приятной извилистой дороге на длинный, пологий склон огромной Божьей горы, а тот день был вроде обзорной площадки на пути. Не зная будущего, я хотел сделать привал в этом живописном месте и идти дальше, поднимаясь выше и выше, уступ за уступом к дальним, вольным и величественным вершинам, где всецело раскроется смысл моего предназначения. Однако, повторяю, когда бы ни вспоминал я тот мой восемнадцатый год, тот день и события, которые вскоре воспоследовали, мне всегда становилось ясно, что обзорная площадка была вовсе не удобным местом отдохновения, но тупиком: не изволок, плавно вздымающий тропу в высокогорье, ждал меня за поворотом, а пропасть, неожиданный крутой обрыв, куда и полетел я, как ивовый лист, подхваченный яростным выдохом ветра.
В тот год ближе к лету баптисты вознамерились в длинный праздничный уикенд устроить на природе неподалеку от Иерусалима всеобщий съезд. Вожатым этого действа пригласили известного дьякона-возрожденца, некоего Джонса, он должен был приехать аж из самого Питерсберга; предполагалось, что туда соберутся
С того самого дня, когда я покрестил Виллиса, я начал учить его читать и считать, Библию использовал как букварь, а буквы выписывал на задней стене пристроенного к мастерской сарайчика при помощи травинки, макая ее, как кисточку, в ламповую сажу. Меня радовало, как быстро он усваивает уроки; я был уверен, что, если не лениться и с толком использовать каждую свободную минуту, он скоро запомнит алфавит и поймет связь между буквами и словами, пусть бы для начала даже в простой строчке, такой, как третий стих начала Библии — тот, всем известный: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет. Виллис тоже очень загорелся идеей поехать на съезд баптистов. Хотя сам я никогда на таком “возрождении” не бывал, по давнишним рассказам матери и Сдобромутра я представлял себе, какая там будет красочная праздничная суетня, так что и Виллису я живописал ее, заразив его своим воодушевлением. Вечером накануне съезда я позаимствовал у Козлика двух жирненьких курочек из его выводка, пообещав потом отработать, и приготовил роскошный праздничный обед для всей команды негров-паломников — жареных цыплят (редкостное для нас лакомство) и пару буханок особо аппетитного хлеба шортенинг (в него при выпекании для пущего хруста добавляют жир); еле я его допросился у абрагамовой жены, получившей теперь место кухарки в хозяйском доме. Цыплят и хлеб я положил в туесок из сосновой дранки, туда же кувшин со сладким сидром и все это поставил в сарайчик при мастерской — целее будет, а то шалят, шалят ручонки черномазые! — потом лег спать, раным-ранехонько, ведь отправляться в Иерусалим придется задолго до рассвета.
Около полуночи меня разбудил тихий шепот и скрип фонаря, как колокол качающегося прямо надо мной; в его желтоватом прыгающем свете глаза стоящей у моей постели девочки-негритянки казались большими и белыми, как куриные яйца. Это была одна из младших сестер Уоша — детей у Абрагама было видимо-невидимо, — а сообщила она мне, что я должен срочно идти к ним в хижину, ее послал папочка, он, бедненький, очень-очень приболел. Одевшись, я побежал за девочкой вниз по склону — ночь лунная, стрекот сверчков, а какой запах! — и, наконец, в хижине увидел Абрагама, которого, как девочка и сказала, свалила лихорадка, он лежал, кашляя и плюясь, его широкая черная грудь блестела от пота, стекающего струйками в неверном свете фонаря.
Эт ничего, Нат, — слабым голосом произнес он. — Эттая дрянь меня так кажну весну мучит. К понедельнику буду в полном порядочке. — Он подождал, потом продолжил: — Дело-то не в этом. Маса Сэмюэль велел мне тех четверых к мощеной гати подвезти в два ночи. Сейчас сколько?
Я вроде слышал, полночь пробило, — сказал я. — А что за четверо, о ком ты говоришь, Эйб?
Да маса Сэмюэль тут четверых парней отдал внаем на плантацию Вогана табак шинковать. На две недели. Воган нам всустречь фургон пришлет — туда, где к нам колея ответвляется. Я должен туда ребят доставить, да на меня худость напала, прям невмоготу, так что придется тебе, Нат, с йими ехать. Туда надо к двум часам поспеть, так что запрягай давай, а я, пень трухлявый, немного приведу в порядок старые кости. Эт быстро пройдет.