Признайся
Шрифт:
Я хочу сказать: «Просто дождись следующего месяца», но не говорю.
– Некоторые из них старые. Они были сделаны не в этом месяце.
Я снова тянусь через нее, на этот раз за скотчем, но уже по-другому. По-другому, потому что случайно касаюсь ее руки. До сих пор, я еще ни разу не прикасался к ней. Но мы, безусловно, только что соприкоснулись.
Я не отвожу руки от липкой ленты, я хочу больше, чем случайное прикосновение, хочу удостовериться, что она абсолютно реальна.
Я хочу спросить: «Ты тоже это чувствуешь?», но не спрашиваю, потому что вижу
Я хочу бросить ленту и прикоснуться к одному из тех крошечных пупырышек, что создал на ее коже.
Она прочищает горло и делает быстрый шаг в просторную комнату, разрушая эту нашу близость.
Я дышу, освобожденный пространством, что она создала между нами. Ей, кажется, неудобно, и, честно говоря, мне и самому становится неловко, я все еще пытаюсь осмыслить то, что она, и в самом деле, здесь.
Если бы мне пришлось гадать, я бы сказал, что она интроверт. Кто-то, кто не привык находиться среди других людей, и уж тем более среди совершенно незнакомых ей. Она, кажется, очень похожа на меня.
Одиночка, мыслитель, художник со своей собственной жизнью.
И кажется, будто она боится, что я изменю ее холст, если только позволит мне слишком приблизиться.
Ей не нужно беспокоиться. Это чувство взаимно.
Следующие пятнадцать минут мы развешиваем номера под картинами.
Я смотрю, как она записывает название каждой исповеди на листе бумаги и соотносит ее с номером. Она действует, словно делала это миллион раз. Думаю, она может быть одной из тех людей, которые хороши во всем, что делают. У нее талант к жизни.
– А люди всегда приходят?
– спрашивает она, когда мы возвращаемся к стойке.
Мне нравится, что она не имеет ни малейшего представления о моей студии или о моем искусстве.
– Иди сюда.
Направляюсь к двери, улыбаясь ее наивности и любопытству. Нахлынуло ностальгическое чувство, вспомнилась та ночь, когда я впервые открылся более трех лет назад.
Она вернула мне часть того волнения, и я мечтаю, чтобы так было всегда.
Когда мы подходим к входной двери, я срываю одно из признаний, чтобы она могла выглянуть наружу. Вижу, как ее глаза расширяются, в то время, как она разглядывает толпу людей, которые, как я знаю, стоят у двери. Но так было не всегда. Все началось со статьи на первой странице в прошлом году, сарафанное радио увеличило поток посетителей. Мне очень повезло.
– Эксклюзивность, - шепчет она, делая шаг назад.
Я приклеиваю признание к окну.
– Что ты имеешь в виду?
– Вот почему ты так хорош. Потому что ты ограничиваешь количество дней выставки, и можешь сделать не так много картин за месяц. Это делает твое искусство более стоящим для людей.
– Так значит, у меня все получается не потому, что я талантлив?
– улыбаюсь я.
Произношу это так, чтоб она поняла - я просто дразнюсь.
Она игриво толкает меня в плечо.
– Ты понимаешь, о чем я.
Я хочу, чтобы она снова пихнула меня в плечо, потому что мне понравилось, как она улыбнулась, когда делала это, но вместо этого она поворачивается лицом к студии. Медленно вздыхает. Неужели все эти люди снаружи заставили ее нервничать?
– Готова?
Она кивает и заставляет себя улыбнуться.
– Готова.
Я открываю двери, и начинается наплыв посетителей. Сегодня снаружи оказалась большая толпа, и в течение первых минут, я начинаю переживать, что это может напугать ее. Но в отличии от того, какой тихой и слегка застенчивой она казалась, когда впервые появилась здесь, сейчас она - полная противоположность.
Она расцвела, будто оказалась в своей стихии, хотя, скорее всего, в подобной ситуации она прежде никогда не была.
Но я не узнаю об этом, просто наблюдая за ней.
В первые полчаса она смешивается с гостями и обсуждает картины и некоторые признания. Я узнаю нескольких посетителей, но большинство из них - незнакомые мне люди.
Она ведет себя так, словно знает каждого. Она видит, как кто-то снимает лист с пятым номером и возвращается к стойке. Номер пять соответствует картине под названием «Я отправился в Китай на две недели, не говоря никому. Когда вернулся, никто не заметил, что я отсутствовал».
Она улыбается мне с другого конца комнаты, оформляя свою первую сделку. Я по-прежнему работаю с публикой, смешиваясь с ними, но все же наблюдаю за ней краем глаза. Сегодня внимание каждого сосредоточено на моем творчестве, но мое внимание приковано к ней.
Она - самое интересное, что есть во всей этой комнате.
– Придет ли сегодня твой отец, Оуэн?
Я отвожу от нее взгляд, отвечая на вопрос судьи Корли, покачав головой.
– Он сегодня вечером занят, - лгу я.
Если бы я был приоритетом в его жизни, он бы пришел.
– Позор, - отзывается судья Корли.
– У меня в офисе косметический ремонт, и он предложил мне зайти посмотреть твои работы.
В судье Корли от силы чуть больше полутора метров, но его эго раза в два выше. Мой отец - юрист, и проводит много времени в здании суда в центре города, где находится офис судьи Корли. Я знаю, что это потому, что мой отец не фанат судьи Корли, и, несмотря на показное внимание судьи Корли, я уверен, что и он не является поклонником моего отца.
Я называю это «Поверхностные друзья». Когда ваша дружба - это просто фасад, а внутри - вы враги.
У моего отца много поверхностных друзей. Я думаю, что это побочный эффект адвокатской деятельности.
У меня нет таких друзей. И я не хочу, чтобы они были.
– У тебя исключительный талант, хотя я не уверен, что твои работы вполне в моем вкусе, - изрекает судья Корли, обходя меня, чтобы увидеть другие картины.
Час пролетает очень быстро.
Она была занята большую часть времени, и даже когда работы не было, она находила чем заняться. Она не сидела просто за прилавком и скучала, как это делала Палиндром Ханна. Ханна довела до совершенства искусство скуки, все время подпиливая ногти в течение двух моих выставок. Я удивлен, как у нее вообще после этого остались ногти.