Признаю себя виновным...
Шрифт:
Конечно, Зайнаб не могла ничего не делать в классе, а некоторые предметы ее по-настоящему увлекали. Она полюбила рисование, хорошо пела. На уроках родного языка она с большой фантазией и очень выразительно пересказывала содержание прочитанного.
А в дни школьных празднеств ее наряжали, как куколку, и тогда она вызывала искреннее восхищение всех учителей, девочек и мальчиков грацией и легкостью танца. Все это приносило ей мимолетный и яркий успех. Ей еще не исполнилось и одиннадцати лет, а она уже замечала, как мальчики бросали на нее восхищенные взгляды. В ней родилось милое и забавное кокетство. Ей нравилось быть на виду. Это вызывало в душе ее гордость, но гордость капризную, обидчивую.
Иногда и гордость может быть помощником. Только это плохой помощник. Гордость требует — учись хорошо, отвечай так, чтобы никто над тобой не мог посмеяться. И Зайнаб, действительно, отвечала всегда самоуверенно, а случалось и дерзко. Учиться она стала тоже лучше, чем в первых классах. И учиться ей было легко, но если преподавательница указывала ей на ошибки, Зайнаб гордо отворачивалась и замолкала. Тут гордость становилась упрямством: она ведь знала, что ей простят то, чего не прощают другим. Учительница не решалась вызвать ее отца или мать.
Но вот, незадолго до окончания четвертого класса, произошел случай, который надолго запомнился девочке. Их учительница Лютфи тяжко заболела. Ее заместила старая Саодат-бегим. На груди у Саода-бегим блестел орден Трудового Красного знамени, и дети не могли не видеть, что даже заведующий учебной частью и сам директор говорят с ней очень почтительно. Весь класс был настороже перед ее первым уроком. Одна лишь Зайнаб старалась показать всем, что ей совершенно безразлично, кто будет сидеть за преподавательским столом.
Она оказалась очень мягкой, эта старушка с орденом — заслуженная учительница Саодат-бегим. Проверяя знания своих новых учеников, вызывая их по очереди к доске, она даже помогала им улыбкой, шуткой. Но если видела, что мальчик или девочка совсем не подготовились, не выучили урока, — она делалась строгой и лицо ее становилось грустным. Казалось даже, что ученик или ученица обидели ее своим незнанием.
И вот пришел черед Зайнаб. Старая учительница вызвала ее и, ласково улыбнувшись, раньше чем спросить урок, задала вопрос:
— Скажи, Зайнаб, почему у всех девочек темные банты, а у тебя розовый?
Зайнаб, конечно, не могла не знать, что по школьным правилам повязывать светлые банты не разрешалось. Но их прежняя учительница давно свыклась с особым положением Зайнаб и словно не замечала этого нарушения.
Кокетливо поведя головкой, и обращаясь скорее ко всему классу, чем к учительнице, Зайнаб ответила:
— Светлый бант мне идет!
Сказав это, она бросила дерзкий взгляд на учительницу, как бы говоря: «Что, съела? Будете знать, как придираться!»
Зайнаб шел уже двенадцатый год. Развитая, неглупая девочка понимала: учительница может и резко ее оборвать и выгнать с урока. Она была бы даже рада этому — так хотелось ей показать перед всем классом свою смелость и безнаказанность.
Но случилось иное. Учительница даже не отчитала ее, только спросила:
— А что это такое, объясни мне, Зайнаб? Я не очень хорошо понимаю значение слова «идет».
Зайнаб была застигнута врасплох. Что ответить? Ах, как трудно объяснить это слово! Где она его слышала? Его чаще всего повторяла заведующая ателье мод, когда приносила маме новое платье на примерку.
— Ну, что же ты молчишь? — ласково подгоняла Саодат-бегим. — Как же ты произносишь слова, значение которых тебе непонятно?!.. — напустив на себя строгость, она продолжала другим, холодным и неприязненным, тоном: — У всех девочек в классе одна форма. Это сделало государство, чтобы показать — здесь, в школе, вы все равны и ни одна из вас не должна выделяться одеждой… — обратившись к классу старая учительница неожиданно звонким голосом спросила: — А вне школы, как вы думаете, люди в Советской стране все равны?
И класс дружно ответил: «Все! Все! Все!»
— Садись, Кабирова, — тихо сказала учительница.
Но Кабирова не села, а выбежала из класса и громко на всю школу хлопнула дверью.
Вечером, вернувшись с работы, отец позвал Зайнаб в свою комнату. Она и сама с нетерпением ждала папиного прихода. Она даже звонила ему по телефону на службу, но не застала. Хотела пожаловаться ему на старую учительницу, зазнавшуюся и грубую.
— Папа, папа, папочка!.. — с рыданием кинулась к отцу Зайнаб.
Но отец не посадил ее, как обычно, на свое колено и не погладил по головке. Он предложил ей, будто она гостья, сесть напротив себя и долго молчал, вперив в нее грустный взгляд. Зайнаб не понимала, что с ним, почему он так неласков с ней. Наконец он произнес:
— Ну, рассказывай, доченька. Только знай — я видел сегодня твою новую учительницу. Мы сидели втроем — товарищ Аминов, я и Саодат-бегим… Да, да, встретились в кабинете у товарища Аминова.
Аминов был единственным человеком, имя которого произносилось в городе с еще большим уважением, чем имя ее отца. Товарищ Аминов — Зайнаб это знала — был первым секретарем обкома партии. Зайнаб, пионерка, сама подносила ему рапорт их школьной дружины, когда он приехал к ним однажды на сбор вместе с секретарем горкома комсомола. Товарищ Аминов мог вызвать к себе в кабинет кого-угодно, даже ее папу. Но как это могло случиться, что он вызвал и папу и какую-то учительницу одновременно?!
Торопясь и заикаясь от волнения, Зайнаб рассказала, как ужасно обидела ее перед всем классом Саодат-бегим. Придралась, старалась подчеркнуть ее фамилию, чтобы все дети поняли, что дело касается не только ее, но и тебя, папа…
Зайнаб как будто бы и не врала, но сама чувствовала, что в ее рассказе есть какая-то стыдная ложь. Ей хотелось попросить прощения, покаяться в том, что она посмела дерзко ответить пожилой и всеми уважаемой учительнице. Но ложная гордость и упрямство не позволяли ей это сделать.