Признаю себя виновным...
Шрифт:
Это был самый обыкновенный весенний день, каких в жизни Анвара было очень много. День отдыха. Воскресенье. Конечно, в такое утро просыпаешься и приятным чувством легкости и свободы: не надо никуда спешить, ты отдаешься во власть семьи, во власть детей; они тормошат тебя, прыгают, визжат; папа с ними, мама весь день тоже будет с ними… И солнце, и зелень, и цветы — всё сегодня для их удовольствия.
Но теперь, когда Анвар вспоминает это воскресенье, ему почему-то кажется, что оно было каким-то особенно радостным, особенно счастливым… А, впрочем, если подумать, ведь то воскресенье было действительно последнее истинно счастливое, беспечное и чистое… Это был тот самый день, с которого всё началось…
Они поднялись позже обычного и собрались в своем дворике, на суфе[1], когда солнце уже выбралось из-за холмов, а на соседнем поле стрекотали кузнечики. Птицы и дети своими голосами наполняли воздух. Словом, утро уже вовсю звенело.
Подавая завтрак, Сурайе виновато улыбнулась и сказала своим мягким, певучим голосом:
— Что-то я сегодня долго спала… Хоть бы вы разбудили!
— Ну-ну, — добродушно откликнулся Анвар. — Стоит ли об этом говорить. Сегодня — выходной, каждый делает, что хочет. Ты ведь всегда поднимаешься раньше всех, так почему бы тебе и не поспать лишний часок в воскресное утро!
Жена бросила на Анвара взгляд благодарной нежности. И он принял это, как должное. В тот момент ему не пришло в голову, что в его тоне было прощение жене, как будто она в самом деле виновата в том, что проснулась позже обычного. Да и в молчаливой благодарности ее в то утро он не подметил ничего особенного. Тогда ему казалось, что в этом-то и состоит супружеское счастье: муж и жена обмениваются понимающими улыбками, и каждый помнит свое место.
В то утро он не задумывался ни о чем. Да и нужно ли задумываться, когда всё так хорошо? Вот защебетала их старшая дочка Мухаббат.
— Спим-спим-спим сколько хотим, — подпрыгивая на месте, пропела она. — Хорошо нашему классу! Мы начинаем в двенадцать. Я и завтра могу спать столько же, сколько сегодня.
— Ах, проказница! — погрозив пальцем дочке, воскликнула Сурайе. — Можно подумать, что ты спишь каждое утро, как сегодня. Помощница моя милая, ты и вчера встала раньше меня!
— Надо же помогать маме, правда, папа? — Мухаббат лукаво взглянула на отца и сказала с кокетством. — Я ведь уже взрослая и понимаю, как нужно вести себя…
— Правильно, дочка! Верно, дорогая, — закивал Анвар.
И, действительно, он был очень доволен своей Мухаббат: вот какая прилежная и понятливая растет у него девочка.
— Я тоже папины дела делаю… — сказал Ганиджон, чтобы заслужить похвалу.
И это было верно. В доме всегда царил дух взаимопомощи, дух радостного труда. Восьмилетний Ганиджон уже и сейчас, если папа колол дрова — складывал полешки, если мама стирала — лил ей в корыто воду. Даже старшей сестре он охотно помогал, маленький Ганиджон.
После завтрака Сурайе предложила:
— Анвар-джон[2], давайте пошлем ребят в горы, пусть нарвут зелени, а я пока замешу тесто и напеку пирожков с травяной начинкой.
— Да-да, папа! — обрадовались ребятишки. — Мы пойдем сейчас же, только позвольте нам!
Анвар притворился обиженным, нахмурил брови:
— А меня вы оставите дома? Я тоже хочу в горы. Я тоже хочу рвать траву…
— Ладно, папа, мы и тебя возьмем, — воскликнул Ганиджон.
— Тогда давайте возьмем и маму. Пойдем в горы все вместе.
Сказав это, Анвар подхватил на руки Сурайе и закружил ее, легко, как маленькую девочку.
— Сейчас мы пойдем, поднимемся на зеленые холмы, и будем дышать воздухом и будем валяться на траве! Мы нарвем лебеды, мяты, а когда вернемся домой — я буду готовить плов, а мама печь пирожки. И мы напечем столько пирожков, что будем есть весь вечер и все утро, и у нас останется на завтрашний вечер!..
Дети прыгали вокруг них и подпевали отцу: — «Сто пирожков, тысячу пирожков… Побежим сейчас за пирожками в горы».
А через полчаса вся семья уже собралась и, взявшись за руки, пошли по улице.
Когда они проходили мимо правления колхоза — там было оживленно. Стояло две арбы, трактор, собралось человек десять, окружив легковую машину с клетчатым ободком.
— Что это, папа, за воротничек у машины? — спросил Ганиджон.
Хоть сюда и нередко приезжали такси, Анвару стоило немалых трудов объяснить сыну, что это за машина. Но ему и в голову не пришло, что приехавшая на такси пассажирка в недалеком будущем вмешается в его жизнь, и всё пойдет кувырком.
Нет, пока всё шло как и должно быть в солнечное весеннее утро. Какой-то мальчик крикнул из толпы:
— Здравствуйте, Анвар Салимович!
И колхозники, обернувшись к нему и Сурайе, с улыбкой приветствовали их.
— Что у вас тут происходит? — крикнул через улицу Анвар.
Пожилой колхозник ответил весело:
— Праздник! Премируют лучших трактористов!
— А кто приехал из города? — спросила Сурайе.
— Не знаю. Какая-то женщина… Она у секретаря сельсовета…
Ну, что ж, во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Семья отправилась дальше. Они свернули за дом сельпо и с пыльной улицы сразу попали на яркий ковер молодой травы. Дети побежали вперед, родители еле поспевали за ними. И чем дальше они шли, чем выше поднимались, — тем ярче была трава, тем чаще встречались цветы. Мухаббат сделала венок из тюльпанов и попросила отца нагнуться: «Папа, это я для тебя… Ой, какой ты стал красивый! Вот какую я тебе сделала чалму!»
Перейдя по камням через маленькую бурную речку, Сурайе расстелила прихваченный с собой палас[3], и началась веселая возня. Дети прыгали, взбирались на плечи отца, он кружил их, щекотал, подбрасывал в воздух.
— И маму, и маму тоже, — закричал Ганиджон.
— А, ну-ка, подойдите ко мне все трое! — позвал Анвар. Он обнял жену и детей, поднял и вертел с минуту, так что у всех у них закружилась голова.
— Ой, какой ты сильный, папка! — визжали дети. — Отпусти нас!..