Призрачный маяк

Лэкберг Камилла

— Потихоньку, — повторил он.

Петер кивнул и больше ни о чем не спрашивал. Людям трудно подобрать слова в таких ситуациях. Они говорят то, что положено говорить. Пытаются выражать сочувствие, но про себя благодарят небо за то, что это несчастье случилось не в их семье, что их дети живы и здоровы. Таковы люди.

— Она же не могла отвязаться сама, нет ведь? — озвучил свои мысли Гуннар.

— Вряд ли. Тогда ее прибило бы волнами к другим лодкам. Скорее всего, кто-то ее украл. Эти старинные деревянные лодки поднялись в цене. Может, кто-то ее заказал воришкам… Но тогда мы ее не скоро найдем. Обычно их или увозят на машине, или буксируют в тайное место и потом перевозят дальше на прицепе… — Петер повел лодку правее. — Доплывем до Даннхольмена,

и потом обратно. Мне надо домой. А то семья будет волноваться.

— Понимаю, — ответил Гуннар. — А завтра сможем снова сплавать?

— Конечно, подходи к десяти. Поедем поищем. Если других экстренных вызовов не будет.

— Хорошо, я приду, — пообещал Гуннар, вглядываясь в море.

Метте пригласила их домой на ужин. Она частенько это делала и все время притворялась, что это ее очередь устраивать ужин, как будто бы в прошлый раз они ужинали у Мадлен. Последняя подыгрывала ей, несмотря на то что ей было унизительно не иметь денег, чтобы устроить ответный ужин. Она мечтала о том, чтобы когда-нибудь сказать Метте: «Не хотите сегодня прийти к нам на ужин? Я приготовлю что-нибудь вкусненькое». Но это была только мечта. Она не могла пригласить Метте с тремя детьми на ужин, потому что у нее едва хватало еды для Кевина и Вильды, не говоря уже о ней самой.

— Мы вам не помешаем? — спросила она, присаживаясь за стол в кухне.

— Конечно! Я всегда готовлю много еды для моих трех монстров, так что хватит на всех, — Метте любовно потрепала среднего сына Томаса по голове.

— Мама, прекрати! — огрызнулся тот, но видно было, что ему нравится мамина ласка.

— Немного вина?

Не дожидаясь ответа, Метте налила ей бокал красного из коробки и принялась мешать рагу на плите. Мадлен пригубила вино.

— Вы присматриваете за малышами? — крикнула Метте в комнату и получила два «да» в ответ.

Младшей дочке было десять, Томасу тринадцать. Вильду и Кевина тянуло к ним как магнитом. Старший мальчик в свои семнадцать лет мало времени проводили дома.

— Боюсь, мои опять пристают к твоим, — извиняющимся тоном сказала Мадлен, отпивая вина.

— Да ладно. Они без ума друг от друга!

Мадлен вытерла руки полотенцем, налила себе бокал вина и присела напротив.

Если смотреть на внешность, то двух таких непохожих женщин трудно было бы найти, подумала Мадлен. Сама она была миниатюрной блондинкой, больше похожей на девочку-подростка, чем на женщину. Метте же напоминала фигурки символов плодородия у древних людей: высокая, пышная, с роскошными рыжими волосами и зелеными сверкающими глазами. Их блеск не исчез даже после всего, что ей пришлось пережить в жизни. Метте всегда влекло к неправильным мужчинам, которые быстро становились зависимыми от нее и постоянно требовали внимания и заботы, как птенцы в гнезде. Рано или поздно Метте это надоедало. Но вскоре новый птенец привлекал ее внимание. Все дети были от разных отцов. И если бы все трое не унаследовали рыжие волосы мамы, вообще нельзя было бы определить, что они родные братья и сестры.

— Как у тебя дела, милая? — спросила Метте.

Мадлен застыла. Несмотря на то что ее подруга рассказывала ей все о своей жизни, не скрывая самых постыдных моментов, сама она была не способна на такую откровенность. Мадлен привыкла жить в страхе от каждого лишнего сказанного слова. Всех знакомых и друзей она держала на расстоянии вытянутой руки. Но в тот воскресный вечер в кухне у Метте под бульканье рагу в кастрюле на плите она больше не могла сдерживаться. И начала рассказывать. И когда слезы полились из глаз, она почувствовала, как Метте придвинула стул ближе и обняла ее. В объятиях подруги Мадлен рассказала все. Даже о нем. Потому что несмотря на то, что она находилась в чужой стране среди чужих людей, Мадлен продолжала ощущать его присутствие.

Фьельбака, 1871 год

Чем больше увеличивался ее живот, тем больше возрастала ненависть Карла к ней. Теперь

она понимала, что это ненависть, хоть и не понимала ее причин. Что Эмели ему сделала? Когда он смотрел на нее, глаза его были полны презрения. Но порой во взгляде появлялось и отчаяние, как у загнанного зверя, который попал в ловушку, из которой уже нет выхода. Но почему-то во всех своих бедах муж винил ее, превратив в злейшего врага. И Юлиан был не лучше. Видно было, что он плохо влияет на Карла, заражает его своими мрачными мыслями. От равнодушия, с которым он к ней относился вначале, не осталось и следа. Юлиан тоже открыто ненавидел ее. Эмели уже начала привыкать к их грубому обращению. Они постоянно на все жаловались. Еда была или слишком горячая, или слишком холодная, порции или слишком большие, или слишком маленькие. В доме грязно. Одежда их плохо починена или постирана. Мужчины были недовольны всем. Но слова Эмели была в состоянии терпеть. Она воздвигла вокруг себя невидимый панцирь.

Сложнее было с побоями. Карл раньше ее никогда не бил. Но, узнав про ребенка, начал поднимать на нее руку. Эмели пришлось жить с пощечинами и ударами. И он позволял Юлиану поднимать на нее руку Это заводило женщину в тупик. Разве не этого они хотели? Если бы не ребенок, которого она ждала, Эмели утопилась бы. Но движения ребенка внутри придавали ей силы. Если бы не он, она бы просто зашла в море — и шла бы, пока волны не накрыли ее с головой. Ребенок был ее единственной радостью. И какой радостью… После каждого удара или грубого слова она искала утешение в новой жизни внутри себя. Ребенок удерживал ее в этой жизни. Воспоминания о том ужасном вечере она загнала в глубины памяти. Все это не имело больше значения. Единственное, что имело значение, это ее ребенок у нее в животе.

С трудом Эмели выпрямилась, закончив мыть пол с мылом. Половики она вывесила снаружи проветрить. Вообще-то их следовало постирать еще весной. Всю зиму собирала она золу из плиты для стирки, но живот и усталость не позволили ей сделать это. Так что пришлось ограничиться проветриванием. Ребенок должен был появиться на свет в ноябре. Если все пойдет хорошо, она еще сможет какое-то время мыть полы.

Эмели выпрямила ноющую спину и вышла во двор передохнуть. С одной стороны дома была ее гордость — садик, который она возделывала, несмотря на суровый климат: укроп, петрушка, лук, и шток-розы, и сердцецвет великолепный. Садик был таким красивым. Оазис среди голых скал и камней. Каждый раз при виде этой красоты у нее перехватывало дыхание. Это был ее собственный садик. Творение ее рук. Все остальное на острове принадлежало Карлу и Юлиану. Помимо работы на маяке, они пилили, строгали, мастерили что-то. Вечно в движении, только с перерывами на еду. Без дела мужчины не сидели, надо признать, но было что-то ненормальное в том, что они постоянно находили себе новые занятия в бессмысленной борьбе с ветром и соленой водой, разрушавшими все, что они создавали.

— Входная дверь открыта!

Из-за угла показался Карл. От испуга Эмели дернулась и инстинктивно схватилась за живот.

— Сколько раз я тебе говорил закрывать дверь? Разве это так сложно запомнить?

Он был зол не на шутку. У него была ночная смена — сказывалась усталость. Эмели нагнула голову:

— Прости, я думала…

— Думала? Глупая женщина! Ни на что не способна. Даже дверь закрыть. Бездельничаешь тут вместо того, чтобы работать по дому. Мы с Юлианом целый день трудимся, пока ты тут всякими глупостями занимаешься.

И, прежде чем она успела среагировать, Карл выдернул пучок шток-роз из земли.

— Нет, Карл, пожалуйста, нет!

Эмели ни о чем не думала. Видела только стебли шток-роз в его руке, которые он медленно душил. Вцепившись Карлу в руку, она попыталась вырвать у него стебли.

— Что ты вытворяешь?

Побелев от злости, Карл занес руку для удара. В глазах его снова были отчаяние и ненависть. Словно он надеялся, что насилие над ней утишит его собственную боль. Но этого не происходило. Если бы она только знала, что причиняло ему эту боль…