Призрак Проститутки
Шрифт:
Хант кивнул с рассудительным видом. Нужен кто-то посильнее доктора Сааведры, чтобы сбить его с толку.
«Не наша американская цивилизация виновата в том, что вы несчастны, а ваши собственные пороки, друг мой. Как в верхах, так и в низах. — Он протянул Шеви бокал с мартини, а остатки вылил из кувшина себе в бокал. — Давайте обратимся к фактам. Вы сидите тут, пьете мое вино и произносите зажигательные речи в защиту смуглокожих. Откуда вы знаете, что это так, дружище? Темная кожа, возможно, указывает на наличие чего-то темного и разрушительного в душе. Божественная интуиция, возможно, пытается нам это подсказать. Слышали про сыновей Хама?»
«Дассэр, дело всегда кончается расовым превосходством», — сказал Шеви.
«Нет, сэр, — сказал Хант. — Дело в характере. Мне хотелось бы рассказать вам одну историю».
Шеви небрежно повел рукой. Джин наконец оказал и на него свое действие.
«Вы говорите, я слушаю», — сказал он.
«Еще не выдохлись, дружище?» — спросил Хант.
«Выкладывайте», — сказал Шеви.
«Это касается моего отца, — сказал Хант, — так что давайте снизим напряжение».
«Прошу извинения, сеньор».
«Извинение принято. Благодарю вас. Могу смело сказать, что мой отец был человеком почтенным, — сказал Хант. — Адвокатом. А в конце жизни судьей. Хорошим отцом. Он научил сына удить рыбу и боксировать, ездить на лошади и стрелять. Однажды — мне было тогда десять лет — мы ехали по проселочной дороге во Флориде, в Эверглейдс».
«Знаю, — сказала Либертад. — Это недалеко от Майами».
«И увидели большую гремучую змею, которая грелась на солнце, лежа на краю канавы. Отец остановил машину и велел мне достать из багажника новое ружье, которое было куплено накануне, ко дню моего рождения. Я обнаружил, однако, что оно слишком для меня тяжелое, я не смогу, держа его на весу, прицелиться и выстрелить. Но прежде чем я успел поддаться панике, отец взял у меня ружье, нацелился на голову змеи и велел мне нажать на спуск. Кожа этой змеи все еще висит у меня на стене. — Он кивнул. — И я все еще помню, какое доверие и любовь испытывал к отцу тот десятилетний мальчик».
Киттредж, хотя к тому времени я тоже был изрядно пьян, но все же вспомнил, как Хант рассказывал ту же историю, только в более пространном варианте пару вечеров тому назад на estancia, когда Нардоне попросил его сказать несколько слов собравшимся. Теперь слушателями были Либертад и доктор Сааведра. Я подумал, что со стороны Ханта глуповато так скоро повторяться при мне, но он подмигнул. Глаза его загорелись от джина — он весь светился, черт побери.
«Да, — сказал Хант, — мой отец был человек храбрый. Его партнер по адвокатской практике во Флориде в один прекрасный день сбежал в Гавану с несколькими тысячами долларов. Отец переложил свой „браунинг“-автомат из ящика стола в карман пиджака, купил билет на самолет „Пан-Америкэн“, в тот же вечер вылетавший в Гавану, обошел бары и обнаружил своего партнера в известном заведении „Неряха Джо“. Он подошел к этому типу, протянул руку, и тот выложил ему на ладонь все, что не успел истратить на женщин, выпивку и карты. Жалостливый человек мой отец. Он не стал подавать в суд на бывшего компаньона. Потом, случалось, даже выпивал с ним».
«Феноменально», — изрекла Либертад.
«Ну хорошо, — сказал Хант. — Сейчас в Карраско, в двух кварталах от меня, живет полковник Хакобо Арбенс, недавно вернувшийся из страны за „железным занавесом“ — Чехословакии. Я упоминаю об этом человеке, потому что четыре года назад помог сбросить его и его прокоммунистическое правительство в Гватемале».
«Que golpe, maestro!»[131] — прошелестела Либертад.
«А теперь мы с полковником Арбенсом раскланиваемся друг с другом в гольф-клубе. Мы живем в странные и вроде бы либеральные времена, но я никогда не соглашусь считать этого господина с коммунистическими симпатиями моим настоящим соседом. Я всегда думаю о его отце. Видите ли, отец полковника Арбенса покончил жизнь самоубийством. Он набрал воды в рот, поднес к губам пистолет и нажал на спуск. При подобном способе самоуничтожения последствия такого акта бывают самые невероятные». (Я перевел это, Киттредж, с испанского, на котором говорил Хант: el desarreglo prodigioso despues del hecho. Какое доказательство лингвистических способностей!) Должен сказать, Ховард не удержался и осклабился, а Либертад прочистила горло.
«Сеньоры, сеньорита, я рассказал вам об этом вовсе не из желания порадоваться бедам семьи полковника Арбенса, а чтобы показать, что разница между нашими отцами аналогична разнице между философиями свободы и авторитаризма. И я хочу сказать вам, доктор Сааведра, что категорически отвергаю ваше представление, будто моя страна может когда-либо лишить вас или какие-либо народы и страны, чьим представителем вы себя считаете, чего-либо, хотя бы отдаленно напоминающего нерушимую основу человеческого существования — чувства чести. Нет, сэр. Мой отец, видите ли, приобщил меня к грекам, и соответственно в колледже я изучал классические языки. Отец даже заставил меня выучить наизусть одно великое утверждение Аристотеля. Дассэр. Аристотель открыл мне, что есть нечто более высокое, чем человеческое существование, и люди обнаружат это божественное начало, лишь открыв его в себе. Достаточно ли вы трезвы, чтобы понять это? Цитирую: „Не слушай тех, кто призывает тебя не воспарять мыслью. Нет. Наоборот, живи сообразно самому возвышенному, что в тебе есть. Ибо как бы ни мало это было по силе и ценности, оно выше всего остального“.»
Шеви выпустил последний залп: «Нет, сэр, это мы, а не вы, следуем мудрости Аристотеля, ибо он грек, а значит, человек со смуглой кожей, наделенный разумом и несущий свет людям».
Тут Хант посмотрел на часы, потребовал счет, внимательно его просмотрел, положил причитающуюся четверть суммы, я выложил свою долю, Хант подождал, пока я достану мелочь, чтобы оставить чаевые, жестом попрощался с Шеви, поцеловал руку Либертад, сказав: «У вас хорошая твердая рука, милочка», и направился к выходу; я за ним, при этом я успел заметить взгляд, который послала мне вслед Либертад. В нем не было и намека на то, что она захочет когда-либо меня видеть.
По дороге мы с Хантом заехали в кафе и выпили каждый по три чашечки эспрессо, сопроводив их двумя таблетками сен-сена, но я не стану изображать дело так, будто, вернувшись в посольство, мы занялись работой. Около пяти я позвонил Шеви в его контору, разбудил его и велел встретиться со мной в «юридической библиотеке», как мы называли конспиративную квартиру в высотном доме на Рамбле. Могу обещать, что последуют кое-какие открытия, а потому пошлю вам завтра другое письмо.
Навеки ваш
Гарри.
30
17 апреля 1958 года
Дорогая моя Киттредж!
Встреча с Шеви на конспиративной квартире продолжалась не один час, но я избавлю вас от описания первой ее половины, которая состояла главным образом из того, что я отчитывал его, доходя порой чуть не до рукоприкладства.
С ним просто рехнуться можно. Он пытался объяснить свое появление с Либертад тем, что хотел уберечь меня.
«Вот была бы беда, если бы Хант вступил с ней в связь! — И усиленно тряс головой. — Я еще объясню. Она вовсе не та, кем кажется», — твердил он. Затем на какое-то время умолкал.
Да, я мог бы убить его. Да и убил бы, если бы не чувствовал себя преотвратительно; надо было быстро трезветь, поэтому прошел час, прежде чем во мне пробудился обычный человеческий интерес и я спросил, откуда у Шеви такие познания в греческой философии. Оказывается, он в течение нескольких часов набирался цитат.
«Причуда, — сказал он. — Мне не хотелось являться с пустыми руками».
«Но откуда вы могли знать, что Хант не заговорит с вами по-гречески? Он же учился в колледже».
«Он — янычар. А от янычар культура отскакивает».