Призрак Проститутки
Шрифт:
«Вы привлекаете к себе внимание, — говорит он и указывает на двух влюбленных, лежащих на одеяле в сотне ярдов от нас. — Они не смотрят на нас? Пошли лучше на конспиративную квартиру. Я попытаюсь все объяснить».
И объясняет. Мы сидим на конспиративной квартире. После гостиной Либертад эта тяжелая казенная обстановка поддерживает меня, как крахмальная рубашка. Я неожиданно понимаю, что моя угроза оставить Шеви без работы вселила в него немалый страх. Мы теперь платим ему сто долларов в неделю, а с учетом дополнительных расходов часто выходит и сто двадцать, и он едва ли в состоянии расстаться с такими деньгами. Но это лишь частично объясняет его поведение, вторая половина объяснений связана с Либертад.
«Это правда, — говорит он после того, как я вдребезги разбил его аргументы, словно расколол дрова. — Это правда. Я попытался заставить вас послужить мне и, согласен, — это нарушение нашего уговора. Наши отношения требуют того, чтобы я служил вам. А установившиеся отношения нарушать нельзя».
«Почему вы все же так поступили?»
«Потому что она потребовала встречи».
«Значит, у вас и с ней такие же отношения, как со мной?»
«Да. И произошло столкновение интересов».
И он стал мне рассказывать. Он больше чем полжизни знал Либертад. Они вместе ходили в школу в Ла-Техе. На первом курсе университета они стали любовниками. Она обожала его. А он уехал в Нью-Йорк. Когда он вернулся, она уже стала проституткой. Однако он никогда не платил за свои посещения. Все равно это было ужасно. Затем она решила стать знаменитой проституткой и отправилась в Гавану. По возвращении она уже не была в него влюблена. Он ей просто нравился. А он пленен ею.
«Я презираю ее, — говорит он, — но у меня не хватает духу отказать ей в ее причудах. Она стала ипа mujer sin alma…»[127]
Я знаю, почему он предпочел произнести это по-испански. Так оно звучит менее банально, чем по-английски.
Киттредж, по-моему, у меня появляются инстинкты, необходимые для моей работы. Шеви закончил свою горестную историю, положил голову на наш добротный, дешевый рыжий деревянный стол и разрыдался.
«Почему вы не перестанете врать? — сказал я. — Мы же знаем, откуда Либертад. Вовсе не из Ла-Техи». Я только притворялся, будто знаю это, но что-то в его истории не складывалось. Слишком много в ней было южноамериканского пафоса, который неизменно появляется у любовников, знавших друг друга с детства.
«Ну, — сказал он, — у правды бывает много слоев».
Киттредж, уже очень поздно, и я на этом ставлю точку; я не узнал всей правды в ту ночь — на это потребовалось бы куда больше времени, но, уверяю вас, факты, когда я с ними познакомился, были весьма необычны. Потерпите, я расскажу вам больше через день-другой. Пожалуй, признаюсь: я крайне раздосадован тем, что вы до сих пор не соизволили рассказать мне про логовище Дракулы.
Радуясь возможности общения,
Гарри.
28
Это была еще одна ложь. Письмо я оборвал не из желания наказать Киттредж. Я просто не знал, как вести дальше рассказ. Я ведь начал-то с измышления, будто Шеви позвонил мне, и с той минуты пытался сбалансировать повествование, что часто приходится делать с отчетами, которые посылаешь в управление. Если по какой-то причине ты не мог написать в Вашингтон правду, что ты, например, нанял Горди Морвуда проделать определенную работу, тогда как из Спячки пришло указание поотставить его, в таком случае ты даешь Горди другое имя и платишь ему, а расход указываешь в новом досье. Двойная бухгалтерия — это искусство! Редко кто из оперативников время от времени не прибегал к ней.
А теперь этот метод был применен к Киттредж. Я опустил то, что произошло между Либертад и мной. Думаю, Шеви по ее просьбе отправился в отделанную мрамором и позолотой ванную и пробыл там добрых двадцать минут, а Либертад тем временем одарила меня королевским подарком — совершила фелляцию. Не успели мы остаться одни, как ее пальцы уже гуляли по моей ширинке. Не стану описывать детали — достаточно сказать, что она проявила столь тонкое понимание того, как постепенно довести мой член до набухания, что мы уже дошли до пароксизма, когда услышали, как Шеви плещется над раковиной, давая понять, что скоро присоединится к нам, а Либертад за это время успела провести меня по длинной дороге взлетов и падений. Я мог бы кончить с ощущением, что принадлежу навеки ей, но во мне сидело закоренелое хаббардовское упрямство, не желавшее перекидывать мостик к незнакомке, оно стояло на страже как тюремщик и захлопнуло ворота в моей душе: к собственному удивлению, я кончил не без труда. Альфа, должно быть, легко перескочила через препятствие. Омега же лежала внизу, рассыпавшись на кусочки. Низ живота у меня ныл, и я поспешил застегнуться, а Либертад облизнула пухлые губы, словно семя было помадой, стиснула мне руку и пылко расцеловала Шеви, когда он наконец вернулся в комнату. Я не собирался описывать все это Киттредж. В то же время я не хотел и слишком ее дезориентировать. Это снова исказило бы дух нашей переписки. А потому я подробно описал чары Либертад, как бы стремясь тем самым дать Киттредж представление о магнетической силе, которая передалась от ее рта и губ нижней части моего тела. В те минуты, признаюсь, мне казалось, что я превратился в канву, по которой действительно великая художница делает стежки. Стремясь уравновесить утрату столь изысканного удовольствия — а теперь я знаю, чего оно стоит, — я преувеличил первое впечатление от встречи. Я особенно остро почувствовал, что нахожусь в присутствии богини, когда ее рот побудил меня изучать смену выражений на ее лице. До чего же хороша! До чего полна несгибаемой воли править миром! Я видел намеки на нечто подобное на лицах многих проституток, занимавшихся оральным сексом, но никогда не наблюдал такой целеустремленности. Моя железная решимость не представлять ее Ханту, как я пойму в ближайшие дни, потеряла несколько звеньев.
15 апреля 1958 года
Дражайшая Киттредж!
Либертад, должно быть, обладает настоящей силой. Уже несколько месяцев Ховард обещает взять меня с собой на estancia, и вот одиннадцать дней назад, в пятницу утром, на другой день после моей встречи с сеньоритой Ла Ленгуа, он сообщил мне, что в субботу мы отправляемся к дону Хайме Сааведра Карбахалю. Теперь я могу описать вам этот уик-энд. В нем было несколько любопытных моментов, и я, пожалуй, расскажу вам о них в том порядке, как они происходили, но в настоящем времени, как того требует описание путешествия, согласны?
Итак, начнем! Мы выезжаем в субботу утром на «кадиллаке», точно в намеченное время: Дороти — на заднем сиденье, я — на положении охранника, Ховард за рулем и ведет машину так, будто это «ягуар», — сидит прямо, упершись спиной в сиденье, положив руки в кожаных шоферских перчатках на противоположные хорды колеса. Мы мчимся на север по проселкам, порой нуждающимся в серьезном ремонте, тем не менее едем быстро, делаем по сто пятьдесят миль в час, даже когда проезжаем через южноамериканские городки, обычно спящие у реки, обычно пыльные, чей сонный покой редко тревожит нечто более громкое, чем ровное урчанье мотора нашего «кадиллака». По обе стороны от нас тянутся пампасы, заросшие поистине космической травой. Дороти дремлет и слегка похрапывает, производя не больше шума, чем муха в кладовке, но у Ханта при этом подрагивают ноздри, а я думаю о Либертад. Возможно, в браке Ханта есть все-таки трещина, говорю я себе, чтобы оправдать его знакомство с Либертад.
Я могу понять, почему Дороти спит. Местность плоская. Можно проехать пять миль, прежде чем перевалишь через маленький холмик, который, казалось, находился в полумиле от тебя, — я делаю такие подсчеты, чтобы отвлечься, и одновременно слушаю разглагольствования Ханта. А Хант в эти дни говорит только о Фиделе Кастро. Отдел Западного полушария получает анализы, указывающие на то, что Кастро может сбросить Батисту, и Хант возмущается тем, что Госдепартамент это не беспокоит. У Кастро есть приспешник по имени Гевара, Че Гевара, которому мы дали спокойно выехать из Гватемалы вместе с Арбенсом. Этот парень еще больший левак, чем О’Дул.
Я считаю мили, оставшиеся до горизонта. К середине дня мы подъезжаем к воротам estancia, двум мрачным каменным колоннам в двадцать футов высотой, стоящим на расстоянии двадцати футов друг от друга, а за ними ухабистая грунтовая дорога, по которой мы долго и медленно добираемся до асиенды. И начинается загул на тридцать шесть часов. Дон Хайме, самый богатый землевладелец в провинции Пайзанду, могучий, крепкий мужчина с усами как бараньи рога, приветливый и гостеприимный; его жена, дама холодно-любезная, вскоре увлекает меня к молодым уругвайкам, среди которых я чувствую себя как артиллерийский офицер на чаепитии. На роман с этими хорошо опекаемыми сеньоритами ушло бы три года по воскресеньям! Даже на жен пришлось бы потратить целый год! Тем не менее я усердно флиртую с женской половиной местных владельцев ранчо, местных идальго, местных производителей зерна и продовольствия, а также местных владельцев фабрик, и постепенно все мы (я имею в виду мужчин) напиваемся. Я удивлен низким уровнем гостей — их манеры явно отстают от размеров капитала, хотя вокруг домов разбиты сады и приятные рощи с дорожками, а также виноградники, поэтому нетрудно напиться. А тут, в пампасах, люди основательно предаются возлияниям — вино и уругвайский коньяк, ром и, как показатель класса, виски. Дом у дона Хайме Сааведра Карбахаля низкий и вытянутый, стулья обиты воловьей кожей, а вместо оружия по стенам висят воловьи рога. Ну и, конечно, темная викторианская мебель, длинные английские охотничьи столы, неуютные мягкие диваны, горки из красного дерева и жуткие второсортные семейные портреты. Ковры старые, восточные, с лежащими на них шкурами бразильских ягуаров; над каминами висят старинные ружья; окна маленькие, с частым переплетом, потолки низкие. И тем не менее дом производит внушительное впечатление. Он стоит в десяти милях от ворот — по дороге проезжаешь мимо тысяч голов скота, пасущихся на бесконечных лугах, мимо домиков для гостей, садов, сараев и амбаров.