Призрак Проститутки
Шрифт:
«Да, но когда я ее увижу?»
«Сегодня вечером. В ее доме. — Он сел рядом с телефоном. — Пеонес всегда посещает эту дамочку в четверг вечером. Рано. Утром он идет к мессе, день проводит с семьей, а вечером не может дождаться, когда увидит ее. Она принимает его дома. Потом он уезжает, а она ждет моего звонка. Позвонить?»
«А надо?»
«Можно и не звонить. Она все равно ждет меня».
«А как вы меня представите?»
«Как американского друга, который работает в Госдепартаменте».
«И вы скажете ей, что вы, коммунист, общаетесь с американцами из Госдепартамента?»
«Она не интересуется политикой».
«Шеви, я не могу с вами пойти».
Он рассмеялся.
«Я ничего ей не говорил. Просто скажу, что вы — американец с кучей денег и могли бы быстро с ними расстаться».
«А если мне захочется купить ее услуги?»
«Это не услуги. Это подарки».
«Вы что, влюблены в нее?»
«Да».
«Но вы не будете возражать, если я куплю ее услуги?»
«Она куртизанка. Это реальность. И я ее приемлю».
«Ну, если она куртизанка, то мне не по средствам».
«Думаю, что нет».
Киттредж, я передаю вам все как есть — мы действительно говорим так друг с другом. По правилам у нас не должно быть столь дружественных отношений, но так уж они сложились. Собственно, Шеви знает, да и я знаю, что, хотя время от времени я посещаю бордели — не насмехайтесь над этой простой потребностью, — я никогда не пойду на финансовые траты, каких может потребовать женщина высокого класса. Более того, потенциально это может стать компроматом. У нас есть досье о любезностях, которые она оказывала отделу Западного полушария, достаточно того, что в Гаване у нее есть контакты с обеими сторонами — и с Батистой, и с подпольем Кастро. Однако именно столь разношерстные привязанности и побудили меня составить компанию моему агенту. Хант склонен относиться позитивно к таким шагам. Он любит акции, которые могут что-то дать. Я всегда смогу сказать Ханту, что пошел, чтобы прощупать ее. Если она все еще активно симпатизирует левым, мы должны об этом знать. Должны представить себе, какие хитрые ходы Либертад может внушить Пеонесу, если она действительно хоть наполовину обладает таким влиянием на мужчин, как говорят.
Итак, мы отправились к Либертад. Она живет тоже в высотном доме, чуть дальше того, где обитают Борис и Женя. Меня поражает стремление многих людей селиться в этих безликих многоэтажных обиталищах, выходящих на гладкие желтые воды океана, тогда как они могли бы позволить себе кое-что получше. По крайней мере устремленность ввысь поднимает их на десятый этаж. Либертад же живет на шестнадцатом, с садом на крыше.
Шеви владеет самое необычное настроение, он полон неожиданных импульсов. Например, ему приходит в голову пересечь Рамблу по встречной полосе, отведенной для скоростного потока машин, — затея весьма сомнительная и в дневное-то время, а в ночное просто опасная, тем не менее он чувствует себя вправе обернуться и крикнуть водителю, проехавшему слишком близко от нас: «Con mis sentimientos lo mas distinguidos»[122], ткнув при этом средним пальцем в небо, куда он его послал. Интересно, Шеви действительно считает, что проклятье срабатывает? Затем он уговаривает меня снять ботинки, и вот мы уже бредем по пляжу при лунном свете, закатав брюки и покачивая ботинками в руке, а на берег накатывает укрощенный прибой с мелкими, светящимися гребешками пены. Песок под ногами гладкий, как глина, и я не могу понять, зачем устроена эта прогулка, а потом мне приходит в голову, что Шеви хочет посвятить меня в интимные отношения, какие существуют между Либертад Ла Ленгуа и Педро Пеонесом. Для этого требуется необычная обстановка.
«Она как-то сказала мне, — говорит Шеви, — „Ни одна женщина не знает мужчин так, как я. Я появляюсь перед моим гостем как загадка, неподвластная логике, как лабиринт. У каждого мужчины есть замок, к которому только я могу подобрать ключ“.»
«Шеви, — возразил я, — не может Либертад так говорить».
«А вот говорит же. И одно из объяснений: я многому ее научил. Я приобщил ее к произведениям Борхеса. Вы читали Борхеса?»
«Нет».
«Никогда его не читайте. Стоит прочесть пять страниц, любые пять страниц, и вы поймете всю бессмысленность вашей жизни на ближайшие десять лет. Особенно вашей жизни».
Я не знал, что тут сказать.
«Наслаждайтесь абсурдом вашей жизни, а уж я как-нибудь справлюсь с моей». И Шеви громко расхохотался. Он выдернул несколько коротких волосков у Северного Колосса.
Все равно я не мог поверить, чтобы Либертад говорила о замках и лабиринтах.
«Борхес или не Борхес, — сказал я, — но ни одно человеческое существо не может так точно вычислить другое».
«А она может», — сказал Шеви.
«Как она отдается вам?»
«Это святая святых!»
«Значит, вы не хотите подкрепить свои утверждения примером».
«Я расскажу вам, как она отдается Пеонесу».
«Да? Как?»
Он снова расхохотался. И подбросил голой ногой комочки мокрой глины. Затем принялся подробно описывать.
Киттредж, это немыслимо грубо, и я не стану передавать его слова, а он — уж можете мне поверить — явно проверял мои познания жаргона монтевидейских трущоб, а также выражений, которые подцепил в Гарлеме. Все это Шеви сопровождал смешками и хихиканьем, перечеркнувшими мое представление о нем как о человеке, который держится с большим достоинством. Он чувствовал себя виноватым, как соглядатай, и одновременно наслаждался своим повествованием. Подозреваю, что тут сказывалось его католическое воспитание, а также свойственное латинянам презрение. Господи, до чего же эти уругвайцы зациклены на плоти, а капитолием плоти являются, конечно, ягодицы. Теперь я знаю, где, по мнению латинян, скрывается дьявол, да.
Судя по всему, Педро ложится на постели Либертад на живот, обнажив зад. Либертад, одетая, по выражению Шеви, «в элегантную кожу», начинает его пороть. Педро Пеонес, огромный, как морж, лежит на кровати на двух толстых подушках, так что кажется, будто лежат, как выразился Шеви, «сото dos melones gigantescos»[123], и она его легонько хлещет, останавливаясь, лишь когда в уголках его рта появляется пена. Затем она принимается его кусать — на коже остаются аккуратненькие полукружия зубов, и Педро начинает всхлипывать от боли, чувства вины и наслаждения, а она нежным голоском воркует: «Ох, Педро, mi peon, mi репе peque~no (маленький пенис), mi perdriz (моя куропаточка), mi perfidia (мое предательство), mi pergamino (мой пергамент), mi perla (моя жемчужина), mi permanganate (мой гранат), mi pevniciosa pedazo de pechuga (мой жалкий сосочек), mi culo pelado (мой голый зад), mi pepino Persa (мой персидский огурчик), mi perseguidor (мой преследователь), mi persico (мой персик), mi pezuna (мой зверь с раздвоенным копытом), mi petalo (мой лепесток), mi peoni (мой пеон), mi pedunculo (мой стебелек), mi peste (моя чума), mi petardo (мой обманщик)»; прожужжав ему этим все уши, она покусывает его щеки, хлещет его кнутом, потом наклоняется, шепчет: «Vaya con Dios, ay, ay, ay»[124] и, Киттредж, припадает долгим поцелуем к низу живота, а Пеонес, по словам моего информатора, рычит: «Madre de Dios»[125] и орошает подушки «emisiones las mas cataratas»[126]. На этом Фуэртес закончил описание процедуры.
Боюсь, он хватил через край, и я этому никак не мог поверить. Нет, говорит он мне, именно так рассказывала Либертад — он клянется в этом как мужчина, любовник и агент (так обычно он выражается, когда чем-то увлечен) и добавляет: «Вот вам подлинный портрет громилы-полицейского, мастера-бандита Пеонеса, вот как он получает удовольствие. Таково нежное, хотя и скрытое лицо нашего садиста».
«И после всего этого вы можете любить Либертад?»
«Она же рассказывает мне о своих выкрутасах. Это свидетельство любви. Вам, конечно, этого не понять. В вашей стране религиозные обряды лишены исповедальности».
Знаете, иногда мне кажется, что Шеви стал американским агентом, с тем чтобы иметь возможность держать нас в курсе своего весьма невысокого мнения об американских ценностях, нравах и морали.
Не буду дольше откладывать описание Либертад. Мы поднимаемся на лифте, звоним в ее дверь, и вот она перед нами. Я сознаю только, что нахожусь в присутствии живого существа. Она необыкновенная. Если огонь свечи светло-золотистый, то она еще светлее. Я увидел ореол платиновых волос, окружающий лицо сердечком с ямочками на щеках, ее глаза глубокой и таинственной синевы смотрят на меня, окруженные темными тенями, а рот — ах, этот пунцовый рот, чуть слишком пухлый и волевой, — словом, я смотрю на ангела с душой, похожей на соты, сладкие и алчные. Таково было мое первое впечатление. Передо мной Джин Харлоу. Затем меня поразила ее походка: ни одна женщина на моей памяти так не ходит.