Призрак Проститутки
Шрифт:
Дело кончилось тем, что я пригласил маму пообедать со мной. Я не знал, когда еще увижусь с ней, — отсутствие какого-либо чувства к матери камнем лежало у меня на душе. Я не мог ей простить сам не знаю чего. А она ведь была нездорова. Перед моим отъездом из Монтевидео пришло от нее письмо, где как бы между прочим упоминалось, что она перенесла операцию, — просто констатировалось, и все. Она сообщала мне новости о родственниках с ее стороны, которых я годами не видел, а затем шли намеки: «У меня теперь довольно много денег и никаких идей, на что их потратить, — конечно, несколько фондов протянули ко мне свои щупальца». Не требовалось особой прозорливости, чтобы понять подтекст: «Черт возьми, прими это к сведению, или я отдам всю кучу на сторону».
Если я ничего не понимал в политике, то еще меньше в те годы меня интересовали деньги. И я из гордости проявил безразличие к угрозе матери.
Однако в письме на последней странице был постскриптум. И рука мамы выдала то, что она не готова была признать: «Ох, Гарри, как же я последнее время была больна! — вырвалось у нее в конце письма. — Не переживай, сынок, но мне удалили матку. Теперь уже все прошло. И я не хочу больше об этом говорить».
Все это время, пока я шагал по нагретым весенним солнцем лесистым склонам горы Катадин с тысячью невидимых глазу выемок и расщелин, спускался по еще мерзлой земле, часами дремал за библиотечными столами, меня не покидало чувство вины, проклевывавшееся сквозь полное безразличие к матери. Я понял, что во мне бросила якорь любовь. И сейчас любовь толкала меня позвонить матери, что я и сделал. Я пригласил ее на обед в «Колонию». Она предпочла «Двадцать одно», это прибежище для мужчин. Не для того ли, чтобы вновь завладеть моим отцом?
Операция — я сразу это увидел при встрече — оставила на ее коже свои следы. Она выглядела ужасно. Ей не было еще и пятидесяти, а бледный след неудач уже прорезал морщинами ее лицо. Я сразу понял, еще когда она шла ко мне по холлу, открывающемуся за входом в «Двадцать одно», что она действительно лишилась того, о чем говорила. И вместе с этим кончились любовные игры, которыми она занималась тридцать лет, и опустели карманы души, которые она отдавала этим играм.
Я, конечно, предпочел долго не раздумывать об этом. Как-никак она моя мать. И во мне боролись противоречивые чувства. Я обнял ее и, почувствовав, к своему удивлению, желание оберегать эту маленькую сухонькую пожилую женщину, какой она стала за три года, что прошли со времени нашей последней встречи в «Плазе», не поверил в искренность возникшей во мне нежности. Слишком часто проститутки Монтевидео вызывали во мне извращенное чувство острой жалости, и я так же заботливо их обнимал. А мама сейчас вцепилась мне в спину с такой силой, что я пришел в замешательство и уже не чувствовал родства с ней.
За обедом мать заговорила об отце. В тот момент она знала о его жизни больше, чем я.
— Его семейная жизнь не ладится, — сообщила она мне.
— Это факт или предположение?
— Он в Вашингтоне — да, он вернулся — и руководит какой-то операцией, или как вы там это называете, и он один.
— Откуда тебе это известно? Я об этом понятия не имею.
— В Нью-Йорке десятки источников. Говорю тебе: он в Вашингтоне, а она предпочла остаться в Японии. Мэри — эта здоровенная белобрысая покорная овца, — она не из тех, кто осядет в чужой стране, если у нее нет там любовника.
— Ну что ты, мама, да она глаз от Кэла оторвать не могла.
— Такой женщиной движет только одно. Могу поклясться, она влюбилась в маленького почтенного японского господина, очень богатенького.
— Ничему этому я не верю.
— Ну, в общем, они с Кэлом разъехались. И ты, надеюсь, достаточно скоро об этом узнаешь.
— Как жаль, что он не связался со мной, когда вернулся, — вырвалось у меня.
— О, он еще свяжется. То есть когда до тебя дойдет очередь. — Она отломила кусок от хлебной палочки и помахала им в воздухе, словно собиралась посвятить меня в некий секрет. — Когда увидишь отца, я хочу, чтобы ты передал ему от меня привет. И упомяни, Херрик, что, когда я это говорила, глаза у меня так и сияли. — Она странно прищелкнула языком, словно перед ней стояла кастрюля, которую она собиралась поставить на огонь. — Нет, пожалуй, лучше этого не говори. — И прошептала: — А может, и стоит. Решай сам, Рикки. — Я уйму лет не слышал, чтобы меня так называли. — Ты стал еще красивее, — добавила она, а сама в этот момент стала выглядеть еще хуже. Операция давила на нее, как позор, о котором она не могла забыть. — Рикки, ты начинаешь напоминать мне молодого Гэри Купера, которого я однажды имела удовольствие пригласить на обед.
Во мне лишь слабо шевельнулась нежность, но по крайней мере она была искренняя. Простившись с мамой, я заглянул в бар в центре города и, наслаждаясь его пустотой в этот час, задумался над природой любви: да, большинство из тех, кто влюблен, разве не влюблен лишь наполовину? Могут ли Альфа и Омега когда-либо прийти к согласию? Я с добрым чувством думал о матери, однако вторая половина меня была холоднее, чем прежде. Как можно простить Джессике то, что она так сдала?
В тот вечер, поддавшись депрессии, я понял, что, перестав быть куратором в Монтевидео, не стал никем. А ведь человек зреет как личность в определенной профессии. И без нее регрессирует. Я снял трубку и позвонил Ховарду Ханту в Майами. Он сказал:
— Если хочешь сократить свой отпуск на несколько дней, будешь мне чертовски полезен. У меня тут несколько чудес и два кошмара, о которых следует рассказать.
2
Ховард похудел, постройнел и, казалось, был в своей стихии. Поскольку вечер был теплый, мы сели ужинать в маленьком ресторане на открытом воздухе на Восьмой улице Юго-Западной стороны — Хант поспешил сообщить мне, что кубинские эмигранты называют ее калье Очо[140]. В нашем ресторанчике было четыре столика под навесом и закопченная жаровня для шашлыков, поварихой работала толстая маленькая кубинка, а прислуживал ее муж, крупный толстяк, но еда, состоявшая из сильно зажаренной говядины, красных перцев, подорожника, бобов и риса, была намного вкуснее уругвайской.
Хант только что вернулся из командировки на Кубу, куда он ездил «почувствовать атмосферу». Он взял свое оперативное имя и соответствующие документы, получил аванс на поездку, сел в самолет, летевший в Гавану, и на Кубе поселился в отеле «Вердадо».
— После чего, — сказал Хант, — я внимательно осмотрел свой номер, довольно унылую комнату, и, не обнаружив «жучков» ни в матраце, ни в телефоне, отправился в турне по кубинской столице. Всюду, Гарри, барбудос[141]. Боже, как я ненавижу этих грязных мерзавцев с их сальной потной кожей и спутанной бородой! А какая на них грязная форма! Все они ходят с чехословацкими ружьями и — Боже! — до чего же выдрючиваются, выставляют напоказ этакую дешевую мужскую гордость, как громилы, получившие новую игрушку. Говорю тебе, Гарри, просто по запаху, по тому, как они носят свои автоматы, чувствуешь, какие это дешевки убийцы. Перебрасывают оружие через плечо под каким заблагорассудится углом. Невольно приходит в голову мысль, знают ли они, что оружие следует ставить на предохранитель.
А женщины! Такую устраивают какофонию, точно стадо коз. И до чего же омерзительно ведут себя, когда на них форма! До удивления много немолодых женщин работают в милиции — маршируют по улицам без всякой иной цели, оглушительно выкрикивая: «Uno, dos, tres, cuatro, viva Fidel Castro Ruz!»[142] Без улыбки. И очень нестройно.
— По вашему рассказу это выглядит ужасно, — сказал я.
Он торжественно отхлебнул пива.
— Все оказалось гораздо хуже, чем я представлял себе, когда туда ехал. Половина Гаваны пытается удрать. У нашего посольства стоят длиннющие очереди желающих получить визу в США. Пытаются бежать от этих хамов и хулиганов, засевших наверху.
— Решил я посетить «Неряху Джо», — продолжал Хант. — Я всегда туда заглядываю, когда приезжаю в Гавану. Это бывало приятное паломничество. В конце концов, именно туда тридцать лет назад ворвался мой отец, чтобы вернуть деньги, с которыми сбежал компаньон. Поэтому для меня «Неряха Джо» всегда был драчливым местом, где в конце стойки у бара можно увидеть Хемингуэя, хотя, по правде говоря, старина Эрни не часто теперь там показывается. Заглянул я и во «Флоридиту», но ни в одной из этих старых забегаловок не повезло. Оба заведения в упадке. Угрюмые бармены, в воздухе, Гарри, пахнет смертью. Единственное место, которое еще держится, — это бордель над салоном «Мерседес-Бенц». Вот чего стоят помпезные заявления Кастро о национальном целомудрии. Да сейчас на улицах больше проституток и сутенеров, чем во времена Батисты. Старик Фульхенсио хотя бы поддерживал с помощью полиции порядок в Гаване. А сейчас проститутки, как тараканы, вылезают из всех щелей в надежде подзаработать с каким-нибудь туристом.