Призрак в кривом зеркале
Шрифт:
Дом Шестаковых притих после этого известия, потому что утопившаяся последние три года занимала комнаты на первом этаже – те самые, в которых когда-то жил учитель биологии.
Не везло сестрам Шестаковым с жильцами этой квартиры: сначала завистливый ехидный учитель, затем Татьяна… Пожалуй, доведись сестрам выбирать нижнего соседа, они бы остановились на учителе, а не на дворничихе Таньке, но выбирать им не дали.
По утрам Любашина мела улицы, а вечером строчила на старой швейной машинке, и даже была у нее кой-какая клиентура – из тех дамочек, которых не останавливала от общения с Танькой ее репутация. А репутация, надо сказать, была паршивая, потому что поведение Любашиной многие называли легкомысленным, а
Тощая, с выпирающими коленками, в бесстыже обтягивающем коротком полудетском платье, Танька казалась болезненной. Смотрела на всех странно – искоса, тревожными глазами, словно то ли боялась, что ударят, то ли примерялась ударить сама. К понравившимся мужчинам подходила запросто, не разбирая, женат или нет, и уводила к себе в комнатку, не скрываясь, причем избранник обычно шел за Любашиной как заговоренный – было в ней что-то такое, что притягивало мужиков. Глаза удлиненные, приподнятые к вискам, бледная кожа и скулы проваленные, как у туберкулезной больной. Только губы у Любашиной были пухлые, но вечно искусанные и шелушащиеся.
Как-то раз на Таньку напала жена одного из «уведенных» с криком: «Я тебя без волос оставлю». Но тощая Любашина дала ей такой отпор, что несчастной супруге пришлось с позором бежать со двора. Танька в ярости еще и камнями вслед ей швырялась, к восторгу собравшихся детей.
Конечно, все это не могло нравиться сестрам Шестаковым.
Роза возмущенно нашептывала сестре, что нижняя соседка подает дурной пример детям своим поведением, но Эльвира, несмотря на антипатию к Таньке-шалаве, признавала, что с детьми та мягка, почти нежна, никогда при них не матерится и не эпатирует публику. Даже Элю, вечно надоедавшую со своими детскими выдумками, Любашина не прогоняла, а выслушивала и что-то ей рассказывала.
Принесла Любашина разве что не в подоле – носила ребенка так, что до седьмого месяца никто не знал, что она беременная. А потом вдруг, буквально за несколько дней, раздулась, стала как пузатая лодка и через два месяца родила. От кого – никто не знал, да особенно и не интересовались: пойди там сообрази, с Танькиной-то неразборчивостью в связях. Хорошо еще, что ребенок родился здоровый – Танька быстро пихнула его в ясли, когда подошел срок, и снова вышла на работу.
Но после родов она изменилась: стала притихшая и смирная, на глаза Шестаковым и их друзьям попадалась редко, по вечерам сидела безвылазно в своей комнате. Только тревожность в глазах осталась и скулы запали еще больше. Эльвира как-то, пожалев ее, спустилась к двери Любашиной и, постучав, предложила пирог собственного приготовления, но Танька высунулась на минуту, нагрубила Эльвире и захлопнула дверь перед ее носом. Не нужна была ей ничья жалость.
Смерть Любашиной непременно стала бы в городе основной темой для пересудов, но случившаяся в тот же вечер трагедия ее затмила. Две смерти подряд в один день – такого в спокойном Тихогорске не помнили.
Вечером в милицию позвонили – возле подворотни нашли тело сбитого насмерть человека. Им оказался Борис Юрьевич Чудинов, терапевт местной больницы. Все следы замела метель, и не нашлось ни одного прохожего, который мог бы рассказать, кто же ехал по улице Галкина в тот страшный вечер третьего февраля.
Несчастный, ошеломленный произошедшим, Антон Соколов рассказал, что они с Чудиновым весь день провели в больнице, а вечером отправились домой пешком – оба жили в одном районе. На полпути Антон вспомнил, что хотел зайти к Шестаковым, и повернул в другую сторону. Придя к Эльвире и Розе, он от них и узнал о самоубийстве Любашиной, а спустя несколько часов Соколову сообщили, что друг его мертв.
Убийцу, вольного или невольного, так и не нашли. Не оказалось никого, кто мог быть заинтересован в смерти тихого терапевта. Следователь пытался давить
Горе Антона Соколова было неподдельным. После смерти друга он сильно похудел, глаза у него запали, и на работе он появлялся в таком состоянии, что в конце концов главврач отправил его на неделю в отпуск. Кто-то цинично поговаривал, что сейчас-то его, горюющего, и приберет к рукам одна из сестер Шестаковых, но этого не случилось.
Из отпуска Соколов на работу не вернулся. Коллегам он признался, что не может каждое утро приходить в больницу и понимать, что Боря больше здесь никогда не появится. И не может возвращаться домой той же дорогой, на которой погиб Чудинов. Как ни убеждали Антона Павловича, что его вины в случившемся нет, ничего не помогало. Подавленный, разбитый, Соколов оставил работу, а вскоре и вовсе уехал из Тихогорска в соседний Анненск, где его в конце концов взяли оперировать в областную больницу.
– Вот так и прекратились журфиксы у Шестаковых, – закончил Корзун. – А вскоре наступило такое время, что всем стало не до журфиксов – выжить бы. Тогда-то Эльвира и открыла «частный постоялый двор». К тому времени весь дом уже принадлежал ее семье, и Эльвира Леоновна как-то в порыве откровенности призналась, что ей стоило больших трудов добиться того, чтобы все комнаты перешли им. Но городок небольшой, Эльвира всех знала, и помогли ей те же чиновники, что работали когда-то с ее мужем. Без взяток, думаю, дело не обошлось… Правда, когда у нас обходилось без взяток?
– А что сталось с семьей Шестаковых?
– Детей вы видели – выросли, работают… Эльвира так и не вышла замуж. Да и Роза тоже. С отъездом Соколова обе погрустнели, притихли, и вскоре Роза решила эмигрировать из страны. В девяносто первом она уехала в Израиль, и Эльвира осталась одна с четырьмя детьми в своем огромном доме. Никак не может расстаться с ним… с домом то есть. Я слышал краем уха, будто кто-то из наследников тех, кто раньше жил в шестаковском доме, собирался подать на Эльвиру в суд и отсудить часть своей жилплощади – ведь любому известно, что комнаты перешли в собственность Шестаковой не совсем законно, – но Эльвира откупилась от него. А может, и не откупилась, а договорилась по-доброму…
Валентин Ованесович откашлялся, привстал и бережно поправил нарцисс, почти сломанный порывом ветра. Макар с интересом наблюдал, как он прижимает широкой темной ладонью землю, комьями осевшую с края клумбы, утрамбовывает ее, отряхивает листья растения.
– Есть у нас в городке крупный бизнесмен из приезжих – Роман Давыдович, – продолжил Корзун, возвращаясь на скамейку и отряхивая руки. – Злой, как цепной пес… Фамилия у него – Парамонов. Вздумал он купить у Эльвиры дом и, говорят, очень хорошие деньги за него предлагал – втемяшилось Ромке в голову сделать из него родовой особняк, в котором будут его дети и внуки расти, и чтобы была у этого особняка какая-никакая история. Проще было бы построить новый дом, но у нового какая история? Правильно, никакой. Только Эльвира Парамонову отказала. Уж он и давил на нее, и уговаривал, но с места ее не сдвинул. Хотя справляться с такой площадью, думаю, ей нелегко. Долгое время у Эльвиры работала нанятая женщина (кажется, их было двое, сменявших друг друга), а затем подросли дети, Эля стала помощницей по дому, и теперь они справляются своими силами.