Призраки Фортуны
Шрифт:
Глава десятая
Новые реалии
1787 год. Крым. Инкерманская бухта
Если вам кто-то скажет, что бывают в жизни какие-то более яркие предзнаменования грядущих событий, чем те, которые выпали на долю Платона Зубова, — не верьте. Ничего более помпезного, чем тот фон, на котором восходила его звезда, придумать нельзя! И не важно, что пушки, салюты и фейерверки гремели совсем по другому поводу. Канонада в голове уже бывшего корнета звучала не менее оглушительная.
Вечером того же богатого на события дня, когда перевернулась татарская арба и когда Платон с пылающими щеками предстал пред взором императрицы с докладом
Обе статс-дамы оказались довольно фривольно одеты: накинутые поверх батистовых ночных рубах шелковые шлафроки то и дело игриво соскальзывали, обнажая холеные плечи фрейлин. В конце обеда дамы удалились в спальные покои огромного походного шатра, и им на смену в обеденную тихо вошел лейб-медик Роджерсон. Равнодушно сверкнув золотыми дужками своих окуляров, он попросил Платона снять штаны. Только тогда Зубов понял, что от него ждут.
Не многие в такой ситуации вот так запросто смогли бы собраться и с прытью застоявшегося жеребца ринуться в бой со своим мужским копьем наперевес. А уж победителями точно вышли бы единицы!
Платон же с поставленной задачей справился отменно. Как на вражеский редут ринулся он в спальню, где за кисейным пологом, томно раскинувшись на подушках, его ждали порозовевшие от желания фрейлины. Пофыркивая, как жеребец, сосредоточенно драл Платон царицыных наперсниц, ошалело повизгивающих от его молодецкой прыти. Что ни говорите, а молодость все же дело незаменимое! А если еще помноженная на отменные природные качества, то может порой горы свернуть. И Платон, которому не исполнилось еще и двадцати лет, свернул. Инстинкт подсказывал ему, что главное сейчас — не останавливаться. Что второй такой возможности ему не представится уже никогда. И когда в половине пятого утра за пологом шатра уже стал заниматься рассвет, а из опочивальни императорских «пробир-фрейлин» все еще доносились приглушенно-восторженное пыхтение и повизгивания, много повидавший на своем веку камердинер Захар пошел готовить новый флигель-адъютантский мундир. Было очевидно, что молодец экзаменацию прошел самым наилучшим образом, и завтра Захару предстоит вести его уже в другую опочивальню.
Ночное происшествие на постоялом дворе и в особенности внезапная смерть Макшаллана заставили Егорова принять меры предосторожности. Резанова в тот же час перевезли на другой постоялый двор. Теперь, когда его жизни ничто не угрожало, сделать это было не сложно. Сам Егоров, оставив на попечении Хрескова по-прежнему молчаливо смотрящего в одну точку несчастного подпрапорщика и выдав им по два рубля на водку — а чем же еще лечить бедного Григорьева? — отправился наконец в путь.
К тому времени, когда сержант добрался до Потемкина, императорский двор, завершив неделю грандиозных празднеств, наполненных бесконечными военными парадами, красочными маскарадами и пиршественными возлияниями, уже пустился через Судак и Феодосию в обратный путь.
К удивлению Егорова, «радостная новость» по поводу чудесного выздоровления Резанова не произвела на светлейшего никакого впечатления. Даже наоборот, Потемкин, как показалось Егорову, вдруг чем-то сильно озаботился. Видя такую странную реакцию, Егоров решил в подробности не вдаваться и о странном ночном происшествии и смерти доктора не докладывать. Видно было, что фельдмаршалу совершенно не до того, да и самому Егорову спустя неделю происшествие это уже не казалось таким мистическим. «Ну, помер дохтур, ну и что с того?! Не велика птица, чтоб об том его сиятельству докладать!» — рассудил про себя Егоров, пока Потемкин в задумчивости ходил по кабинету. И все равно приказ фельдмаршала оказался неожиданным: Егорову и гвардейцам надлежало в сей же час отправляться в дорогу — догонять поезд императрицы и по прибытии незамедлительно отрапортовать о возвращении в строй. А вот Резанову предписывалось задержаться в Симферополе до полного выздоровления, из-за чего он временно освобождался от несения службы до получения дальнейших приказаний.
Озадаченный Егоров, бряцнув шпорами и отсалютовав, отправился выполнять приказ, а светлейший, грузно опустившись в кресло, взял в руки перо, придвинул чернильницу и глубоко задумался.
Глава одиннадцатая
Заря новой эпохи
1787 год. Курская губерния
Императрица спешила в столицу. Теперь, когда все дипломатические формальности были соблюдены и ее миссия радушной хозяйки завершена, сопровождавшие Екатерину в этой поездке многочисленные иностранные посланники были либо оставлены, либо «отставлены» и отправлены докладывать своим правительствам о «грандиозных российских успехах». Екатерина же с тесным кругом приближенных и эскортом личной охраны гнала в Петербург, не жалея ни своих сил, ни лошадиных. Она все еще могла вскочить на коня и повести за собой, как когда-то в юности. Когда она с помощью гвардейцев выхватила власть из рук своего ненавистного муженька, царство ему небесное. Но это, конечно, образ. Сейчас вскакивать на коня ей, слава богу, не требовалось. Да и «вести за собой» и так молившихся на нее подданных труда не составляло.
По всему новому южному российскому тракту были построены станции, где лошадей императрицы меняли в первую очередь. Не обремененная более лишним грузом, а поезд Екатерины был сокращен в десять раз — от двухсот с лишним карет, повозок, тарантасов и кибиток до двадцати карет с гербами Романовых на лаковых черных боках, царица за считаные дни покрывала расстояния, на которые раньше уходили недели. Только пыль стояла столбом вдоль дороги. Но народ российский к пыли привыкший. С благоговением распластавшись в ней ниц, встречал он державный караван. А поднявшись с колен да отряхнувшись, мужики еще долго глядели вслед матушке-царице:
— Шутка ли сказать, саму Екатерину Великую свидеть пришлось!
— Да уж, не ждали, не гадали.
— Вот и жисть не зря прошла!
Только перед Курском Екатерина позволила себе сбавить ход и на несколько дней заперлась во дворце генерал-губернатора. Надо было отдохнуть и привести себя в порядок перед Москвой.
Накануне утром, когда императрица была еще в постели, камердинер Захар принес ей письмо. Обычно государыня вставала рано, полшестого, с утренним шоколадом или кофе просматривала корреспонденцию. Но в поездке она иногда позволяла себе расслабиться и понежиться в постели. Особенно теперь, когда у нее появилась «новая игрушка».
Захар, как обычно, тихо вошел в опочивальню. Императрица села в кровати. Ей даже не надо было спрашивать, от кого письмо. Только от одного человека Захар приносил ей конверты в любое время дня и ночи. Так оно и оказалось.
— Матушка, — Захар с поклоном поставил серебряный поднос на столик у изголовья кровати, — депеша с печатью светлейшего. Из Крыма.
— Вскрой! — коротко приказала императрица.
Захар осторожно сломал печать, развернул сложенное в конверт письмо и протянул его Екатерине.
— Смотри-ка ты, а Резанов-то оправился! — с удивлением воскликнула императрица.
При этих словах перина рядом с ней заходила ходуном, и из подушек «вынырнул» взъерошенный и заспанный Зубов.
— Помнишь, Платоша, благодетеля-то нашего? А говорили, несколько дней жизни осталось, вот и верь докторам апосля этого.
Платон нахмурился, настроение у него явно испортилось. Екатерина с усмешкой смотрела на нового любимчика, теребя ему что-то под одеялом. Зубов пыхтел, но противиться не смел.