Призраки отеля «Голливуд»; Гамбургский оракул
Шрифт:
Дверь распахнулась.
— Нашли! — радостно закричал Енсен с порога.
— В чемодане?
Енсен только отрицательно покачал головой. Восклицание «нашли!» стоило ему стольких эмоций, что на большее не хватило сил.
— У него? — Дейли показал на Баллина.
— Интересно, что вы такое могли у меня искать? — усмехнулся Баллин. — Письмо шантажиста? Я его давно сжег!
— Перчатки госпожи Бухенвальд! Сюжетное алиби упомянутой так кстати вами пьесы, которое должно было сослужить ту же службу убийце Мэнкупа!
— Что такое? — спросил Мун, тщетно стараясь уловить
Успевший отдышаться Енсен объяснил по-английски.
— Перчатки препарированы особым составом, я это сразу же понял по запаху, — добавил он. — Так что никаких отпечатков внутри не может быть.
— Но нашли-то вы их у Баллина? — не сомневался Дейли.
— Нет.
— Где же?
— В комнате Лерха Цвиккау!
ИНТЕГРАЛЬНАЯ МАТЕМАТИКА
Идеология, подобно национал-социализму, готовая шагать для достижения своих целей по трупам, — фашизм, независимо от того, как ее именуют сами идеологи.
Мун впервые увидел комнату скульптора при ярком освещении. Доминировавший в ней цвет красного дерева, придававший помещению при слабом освещении осенний оттенок, пылал теперь нестерпимым пожаром в зеркальных пластиковых плоскостях. Голова сидевшего в углу скульптора почти сливалась с фоном. Наискосок от него устроился Рихтер. Поигрывая лежавшим на коленях пистолетом, он со скучающим видом разглядывал расставленные по полкам произведения скульптора. На одно из них уставился и Лерх Цвиккау. По полузакрытым векам и погасшей трубке нетрудно было догадаться, что ему неважно куда глядеть, лишь бы не видеть опасную игрушку Рихтера.
— Вот! За этой картиной, — почему-то прошептал Енсен.
— Тот самый художник? — спросил Мун, разглядывая неразборчивую подпись.
— Он! — благоговейно кивнул Енсен.
Полотно, которое Мун приметил, несмотря на полутьму, уже при первом посещении, было совсем не похоже на то, которое висело в баховском кабинете. Куда меньше по размерам; светлые, спокойные, как бы неподвижные краски. Но сила мысли, переданная через цвет и изображение, сразу выдавала автора. Это была парафраза знаменитого бёклиновского полотна «Остров мертвых», на котором лодочник Харон перевозит души умерших.
На первый взгляд — идиллия. Лазурная, почти прозрачная, заснувшая вода. Островок, целиком занятый круглым зданием. Величавый белый мрамор, три яруса оконных пробоин, отливающих спокойной зеленью. Лодочник в белых одеждах эпирского крестьянина, его прямая неподвижная фигура, застывшее длинное весло в жилистой руке. Он почти не гребет, он может вообще не грести, время потеряло всякое значение. Это понимают и его пассажиры. Еще совсем молодые люди, они сидят, обнявшись, спинами к зрителю. Столь же неподвижные, как гребец, словно растворившиеся в мягкой неге прозрачного эгейского утра. Им некуда спешить, — когда-нибудь, через день, через месяц, через год, лодку все равно прибьет к этому блаженному острову.
Но стоило Муну отойти к дверям, как идиллия взорвалась изнутри. Из всех углов картины поплыл ужас, пока не заполнил ее целиком. Поначалу он исходил только от прекрасного мраморного здания. Живой смарагдовый свет окон постепенно превращался в голову медузы, в свившиеся клубком зеленые волосы плюща. Здание было мертвым. Прекрасный мраморный скелет, кость, в которой паразитирует кладбищенский плющ.
Еще один пристальный взгляд — и у самого горизонта сквозь лазоревую водную толщу проступил тонущий пассажирский пароход. С огромной пробоиной, из которой высовывался хвост торпеды. Захлебывающихся, умирающих от удушья людей лишь тонкая водная пленка отделяла от прозрачного синего неба.
И наконец, когда Муну уже показалось, что все в картине отгадано, он заметил подводную лодку. Она была на самом переднем плане, скрытая лазоревыми бликами. Но потрясенный зритель видел все — видел, что она только что погрузилась, видел струйки, стекающие с постепенно опускающейся рубки, видел нацеленный на мраморный скелет глазок перископа, видел на узком корпусе черный военный крест Великой Германии.
Идиллия была сплошным обманом. И гребец, и застывшие в объятии пассажиры были такими же мертвыми, как остров, куда их прибивало мертвым течением Леты. Души. Тела оставались на затонувшем пароходе.
Енсен, уже наглядевшийся досыта, терпеливо ждал, пока Мун отвернется. Это было не так-то легко сделать, за полминуты он успел словно переселиться в очерченное рамой пространство, пройти все стадии умирания от удушья заполненной морем каюты — через отрешенность сидящих в лодке — к потусторонности загробного острова.
— Все! — мысленно он дал себе толчок. — Где перчатки?
— Я их пока не трогал.
Встав на стул, Енсен засунул руку за картину. Казалось, рука вернулась обратно ни с чем — настолько прозрачны, почти невесомы были перчатки. Лишь разглядывая их, Мун заметил пыль, приставшую к эластичной ткани. Универсальные перчатки, одинаково пригодные для руки любого размера, женской и мужской.
— Откуда это у вас? — Мун помахал руками перед лицом скульптора.
— Понятия не имею, — огрызнулся тот. — Может быть, служанка? Убирала и второпях забросила за картину.
— Это те самые, что фигурировали в сегодняшней пьесе!
Скульптор угрюмо молчал.
— А картина давно тут? — словно примирившись с его молчанием, небрежно спросил Мун.
— Недели две. Раньше висела в баховской комнате. Магнус сказал, что она вдохновит меня на творческие поиски, — не меняя тона, пробурчал скульптор.
— Вам она как будто не очень нравится?
— Слишком мрачная.
— По-моему, такая может дать подходящий стимул для создания надгробных памятников.
— Издеваетесь? — с ненавистью спросил скульптор. — Магнус на это тоже был горазд, тем не менее отправился туда. — Он трубкой показал на остров мертвых.
— Вы как будто рады его смерти?
— Какое право он имел говорить, что мы с Магдой будем воздвигать памятник фюреру?!
— От кого вы узнали, что мы детективы?
— Ничего я не знал, оставьте меня в покое!