Призраки
Шрифт:
Мы уже на подходе, и тут этот мужик видит мой дощатый сортир во дворе и спрашивает, можно ли туда заглянуть. А то ему надо сходить по большому. Я помогаю ему войти внутрь.
Как только дверь закрывается, и пряжка его ремня глухо стучит о деревянный пол, я открываю его портфель. И вижу там кучу каких-то бумаг. И видеокамеру. Боковая панель открывается, и внутри обнаруживается кассета. Я защелкиваю панель, и камера сама включается на воспроизведение. Крошечный экран зажигается.
И там, на экране, маленький человечек снимает заднее колесо с побитого старого «пинто».
Это я, меняю колеса на своей машине. Развинчиваю и завинчиваю гайки, снимаю и надеваю колеса.
И ничего больше. И никаких наблюдений за птицами. После пары секунд помех
Если Сара хоть чем-то похожа на меня, прямо сейчас, в эту минуту, она достает хлебный нож из ящика кухонного стола. Если она принесет мне воды, подмешав к ней викодин, может быть, я отрублюсь. Прямо сейчас она рассматривает зазубренное лезвие ножа, поднеся его близко к глазам, так что глаза съезжаются к носу. Проверяет, насколько он острый. Разрезать цыпленка на порции — это проще простого. Перерезать кому-то горло — вряд ли это намного сложнее. Может быть, она накроет мне лицо старым ненужным полотенцем, и тогда у нее получится притвориться, что я — всего лишь буханка хлеба. Что она просто режет хлеб или мясной рулет, пока она не дойдет до вены, и вот тут, пока сердце качает кровь — кровь хлынет фонтаном. Прямо сейчас, в эту минуту, она убирает нож обратно в ящик.
Вполне может быть, что у нее есть электрический нож, который ей подарили на свадьбу, полжизни назад, и которым она никогда не пользовалась. Он так и лежит в подарочной коробке с подробной инструкцией, как разделать индейку… разрезать кусок ветчины… и баранью ногу.
И ни слова о том, как расчленить детектива.
Вам стоит подумать о том, что, может быть, я хотел, чтобы меня подловили.
Меня, злого и нехорошего дядю, который шпионит за бедной Сарой Брум и ее кошачьим семейством.
Также вам стоит подумать о том, что, может быть, и ей тоже хотелось, чтобы ее подловили. Нам всем нужен доктор, который вытащит нас из уютной утробы. Мы стенаем и плачем, но мы все равно благодарны Богу, который вытурил нас из Рая. Мы любим тех, кто нас судит. Обожаем своих врагов.
На всякий случай, если Сара Брум где-то рядом, снаружи, я кричу:
— Только, пожалуйста, не казнитесь по этому поводу…
На двери сортира снаружи нет никакого замка, закрыться можно только изнутри, так что я трижды обвязываю сооружение веревкой и закрепляю ее тройным бабушкиным узлом. Мужик внутри тужится и кряхтит, испражняясь в дыру, над которой сидит орлом. Шлепает себя, прибивает слепней и комаров, что летят из темноты; ему есть чем заняться, и он не слышит, как я завязываю тройной узел и забираю его портфель в автофургон, чтобы спокойно все рассмотреть.
В портфеле у детектива — компьютерные распечатки с именами, характером инвалидности и адресами. Вот они, люди с кистевым туннельным синдромом. С неспецифическими повреждениями мягких тканей в области поясницы. С хроническими болями в шейных позвонках. Тут же — название страховой компании, кормилицы инвалидов. Названия всех обезболивающих препаратов, которые выписывают человеку в каждом конкретном случае.
Я тоже есть в этом списке. Вот: Юджин Дентон. Там, в портфеле, целая пачка визиток, перетянутая резинкой. На всех визитках одно и то же: Льюис Ли Орлеан, частный детектив. И номер телефона.
Я набираю указанный номер, и сотовый телефон в портфеле начинает звонить.
Снаружи кричит Льюис Ли Орлеан. Зовет меня, чтобы я помог ему открыть дверь.
Если это поможет Саре убить меня, я расскажу ей, как он кричал, детектив. Как он рыдал, закрывая лицо руками, и рассказывал мне, что у него есть жена и трое детишек. Еще совсем маленьких. Но он не носил обручального кольца, и у него в бумажнике не было никаких фотографий.
Говорят, человек чувствует, когда на него смотрят. Ощущение такое, как будто по коже ползают муравьи. Но я ничего такого не чувствовал. В тот день я возился с машиной. Переставил колеса, проверил, не сильно ли стерлись тормозные колодки. Поменял масло с зимнего 10-10 на летнее 10-40. Там, на крошечном экранчике видеокамеры, я достал из-под фургончика полную канистру с автомобильным маслом и потащил ее к машине, держа под мышкой. Я, совершенно недееспособный, травмированный на рабочем месте шофер из отдела доставки, который клялся на суде, что я не могу даже зубы почистить нормально, потому что руки не поднимаются. Искалеченный инвалид, которому только и остается, что до конца жизни пастись на травке. Но там, на экране видеокамеры, голый по пояс — пот из подмышки стекает ручьями на канистру с маслом и расползается темно-коричневой тенью, — я мог бы сойти за циркового силача.
Жить на природе, на свежем воздухе, не переедать, хорошо высыпаться… Этот загорелый маленький человечек с рельефными мышцами — я был таким в девятнадцать лет.
Мне в жизни не было так хорошо, а этот мужик, запертый у меня в сортире, мог все это разрушить.
В случаях серьезного производственного травматизма страховые компании всегда подают апелляцию. Иногда слежка за человеком продолжается несколько лет. Для того чтобы снять пять минут четкого видео, как этот калека загружает в багажник пикапа тяжеленную почвофрезу. Запись показывают на суде, и вот оно: дело закрыто. Инвалидность снимается. Истец считал себя обеспеченным на всю жизнь: не дохлое денежное пособие каждый месяц, бесплатное медобслуживание, плюс викодин, перкоцет и оксиконтин в необходимых количествах, чтобы ему было хорошо до конца дней. Но ответчик поставил запись — загрузка почвофрезы в багажник, — и все, лафа кончилась.
Ему сорок пять, может быть, пятьдесят, и его обвиняют в мошенничестве со страховкой. И тут — без шансов. Теперь придется пахать всю оставшуюся жизнь, за минимальную зарплату. Никакого пособия по безработице. Ни секунды свободного времени, пока ему не исполнится шестьдесят с чем-то, когда можно будет выйти на пенсию.
Прямо сейчас, в эту минуту, даже пожизненное заключение за убийство кажется Саре Брум очень заманчивым по сравнению с тем, чтобы лишиться машины и дома, отдать все свои сбережения в счет поимущественного налога и оказаться на улице.
Когда я был на ее месте, у меня была только коробка с четырьмя ядовитыми «бомбами» от насекомых. У меня под фургончиком обнаружилось осиное гнездо. В инструкции на каждом баллончике было сказано, что перед употреблением его надо встряхнуть, а потом отломить кончик на тонкой насадке сверху. Из «бомбы» повалит ядовитый дым, и будет валить, пока весь не выйдет.
Там было написано, что эта штука убивает все живое.
Бедный детектив. Я пододвинул к сортиру стремянку и сбросил все четыре «бомбы» в вестовую трубу. Потом зажал трубу рукой, чтобы не было утечки. И вот я стою на стремянке, этакий, бля, Адольф Гитлер, и слушаю, как мой детектив задыхается от ядовитого газа, кашляет и умоляет меня его выпустить. Он там давится жидкой блевотиной; я слышу, как вязкая масса изливается на дощатый пол — меня самого чуть не стошнило от этих звуков. От серного запаха распыленной отравы и вони его рвотных масс. «Бомбы» внутри продолжали шипеть, а потом струйки белого дыма повалили из всех щелей, из всех дырочек, где были забиты гвозди. Отдававший бензином дым рвался наружу со всех сторон, пока детектив бился о дверь и о стены, пытаясь выбраться из сортира. Набивал синяки на руках, под подкладными плечами своего дорогого коричневого костюма. Тратил силы.
Нога болит жутко. Я сижу в этом сарае, жду, когда Сара Брум разрешит все проблемы в моем лице. Я мог бы ей столько всего рассказать. О том, что средство от насекомых только вызвало тошноту у обоих. О том, каковы ощущения, когда бьешь человека по голове гаечным ключом. Первые десять-двенадцать ударов не дают никаких результатов, кроме малоприятного красного месива из волос и разорванной кожи. Даже если держать ключ двумя руками, все равно у тебя не получится проломить кость с первого раза. А гаечный ключ очень быстро становится скользким от крови, и надо пойти и найти что-то чистое, чтобы закончить работу.