Призраки
Шрифт:
Даже если я не был нетрудоспособным до того, как убить этого мистера Льюиса Ли Орлеана, когда все закончилось, я точно стал инвалидом. Убивать человека — работа нелегкая. Нелегкая и грязная. Нелегкая, грязная и очень шумная, потому что жертва вопит во весь голос, причем смысла в ее словах — не больше, чем в реве коровы на бойне.
Насколько я понимаю, даже если бы я не прибил своего мистера Любопытного Детектива, его бы прикончила долгая холодная ночь. Слепни и болевой шок от перелома ноги. Мертвый — он мертвый, а это значит, что мы оба отмучились. Ну, почти.
Даже если бы меня не прищучили, после
Отсюда вывод: если не можешь побить врага, переходи на его сторону.
По ящику как раз прошла очередная реклама заочных курсов, и я позвонил по указанному телефону. Там учат, как вести слежку за подозреваемым. Как рыться в мусорных баках в поисках вещественных доказательств. Через полтора месяца мне прислали диплом частного детектива. После этого у меня появился свой собственный список халявщиков, за которыми следовало проследить. Провести свое собственное небольшое расследование с ДПСК, то есть документальными подтверждениями скрытой камерой, как я это называю.
Работа, в общем, несложная. Проявляешь находчивость и «сдаешь» своих же коллег-инвалидов. В большинстве случаев тебе даже не нужно являться в суд. Просто сдаешь свой отчет, предъявляешь квитанции и чеки за мотель, взятую напрокат машину и еду в ресторанах — и тебе присылают по почте чек. Возмещение расходов плюс комиссионные.
Но вернемся к госпоже Брум. Первые пять дней напряженной работы не принесли никаких результатов. Когда ты непрестанно следишь за объектом, чтобы снять ДПСК, ты с ним как-то сродняешься. Ходишь за ним неотвязно. На почту, в библиотеку, в бакалейную лавку. Даже если она целый день не выходит из трейлера, занавесила окна и смотрит телик, я все равно наблюдаю: прячусь в своей взятой напрокат машине, припаркованной неподалеку — лежу на переднем сиденье, пристроив подушку к дверце с пассажирской стороны. Чтобы видеть, что происходит. Даже если не происходит вообще ничего.
Объект наблюдения, он как родной.
Весь день, с полудня до вечера, я просидел на корточках, прячась в кустах на холме за трейлером Сары Брум и прихлопывая'комаров. Наблюдал за ней через видоискатель камеры;
ждал подходящего случая, чтобы нажать кнопку ЗАПИСЬ. Саре всего-то и нужно было, что наклониться и подхватить белый баллон с пропаном. Пять минут записи, как она разгружает большие пакеты с кошачьей едой из багажника своего старого драндулета с открывающейся вверх задней дверью — и дело сделано. Оставалось лишь сдать машину и улететь домой следующим рейсом.
Разумеется, я сижу у нее в сарае, потому что споткнулся и упал. Она нашла меня на холме, когда уже стемнело, и комары совершенно взбесились. Это было гораздо хуже, чем все, что может со мной сотворить сама Сара: пулевые и ножевые ранения — это ничто по сравнению с их укусами. Пришлось звать на помощь, и она подняла меня на ноги, приобняла за талию и дотащила досюда чуть ли не на себе. Уложила меня в сарае. Сказала, чтобы передохнуть. Пару минут.
Никто и не утверждает, что я отличаюсь особенной оригинальностью. Я говорю ей, что наблюдаю за птицами. Эти края знамениты своей популяцией хохлатых ржанок.
Она берет мою видеокамеру, открывает экран для просмотра и говорит:
— Ой как интересно. А можно мне посмотреть? Камера тихонько жужжит, потом раздается щелчок, и на панели мигает красный огонек ВОСПРОИЗВЕДЕНИЕ. Сара глядит на экран, улыбается. Она накачалась таблетками, и ей хорошо.
Я говорю: нет. Тянусь за камерой, чтобы отнять. Но слишком резко. Я говорю ей: нет. Слишком громко.
И Сара Брум пятится от меня и поднимает камеру повыше, так чтобы я не достал. Отсвет экрана лежит у нее на лице, словно мерцающий свет свечи; она улыбается и продолжает смотреть.
Она продолжает смотреть, но лицо у нее меняется, улыбка стирается, уголки рта ползут вниз, щеки западают.
Там, на экране, отснятые материалы. Сара Брум таскает мешки с компостом, скользкие белые пластиковые мешки с коровьим навозом. На каждом мешке отпечатано черными буквами: «Вес: 50 фунтов».
Она по-прежнему глядит на экран. Смотрит не отрываясь. Лицо напряженное, словно все мышцы собрались в тугой комок точно посередине. Брови. Губы. Вот они, эти злосчастные пять минут, которые положат конец ее жизни, и она это знает. Мое коротенькое ДПСК, которое снова вернет ее в рабство «синих воротничков».
Может быть, ее больная спина вдруг поправилась. Может быть, она притворялась с самого начала. Но одно очевидно: она — никакой не инвалид. С такими ручищами, как у нее, она могла бы выступать в каком-нибудь шоу с номером «Силовая борьба с крокодилами».
Сара Брум, я просто хочу, чтобы ты знала, как я тебя понимаю. Прямо сейчас, в эту минуту, когда ты читаешь инструкцию на коробке с крысиным ядом, хочу сказать тебе вот что: эта первая неделя, когда я был инвалидом, абсолютно беспомощным и ни на что не способным — она была самой лучшей за всю мою взрослую жизнь.
Вот она, мечта всех фермеров. Всех железнодорожных кондукторов и официанток, которые хоть раз в жизни брали недельный отпуск, чтобы пожить на природе в кемпинге; в один прекрасный, удачный день товарный поезд слишком быстро влетит в поворот и сойдет с рельсов, или ты поскользнешься на пролитом молочном коктейле, и все — можно жить полной жизнью, поселившись поблизости от какой-нибудь безымянной гравиевой дороги. Счастливым калекой
Это, может быть, не совсем то, что называют «хорошей жизнью», но это «вполне неплохая жизнь». Стиральная машина с сушилкой на крытом деревянном помосте рядом с трейлером. Сплошной металл в облупившейся краске, в волдырях и нарывах ржавчины.
Если бы она меня слышала, если бы она стала слушать, я бы сказал Саре Брум, где именно располагается сонная артерия. И куда лучше бить молотком по голове, чтобы наверняка.
Нет, Сара Брум просто просит меня подождать пять минут. Она выходит, а я остаюсь в сарае. Закрывается дверь. Слышно, как щелкает висячий замок.
Прямо сейчас, в эту минуту, она точит нож. Перебирает свою одежду, брюки и блузки, джинсы и свитера, ищет вещи, которые больше не будет носить.
Я жду ее, я кричу ей, что все хорошо. Что ей не надо себя казнить. То, что она сейчас делает, это правильно. Я кричу ей, что это единственный способ покончить со всем этим раз и навсегда.