Призвание
Шрифт:
В дверь постучали. Вошла Серафима Михайловна и сразу заполнила собой комнату, внесла в нее волну шума — громким голосом, решительной походкой. На эту квартиру Анна Васильевна переехала недавно, и Бокова здесь еще не была.
— Нашла-таки вас! Анечка, почему сумерничаете? Почему не одеваетесь? Нас ждут внизу мой муж и Сергей Иванович.
— Да я готова, — обрадованно сказала Анна Васильевна и повернула выключатель. Яркий свет на секунду ослепил их. Серафима Михайловна, прищурившись, весело смотрела на Аню. На ней было коричневое вышитое платье, и вся она с крохотными мочками ушей, черной родинкой над припухшими, наивными губами — показалась сейчас Серафиме Михайловне такой милой, свежей, юной, так вдруг растревожила ей сердце воспоминаниями о ее собственной молодости, что Бокова не удержалась и чмокнула девушку в щеку.
— В поход, в поход! — воскликнула Серафима Михайловна, делая вид, что не замечает, как смущенно зарделась Анна Васильевна от ее ласки.
Девушка спрятала в книгу письмо, поправила стопку ученических тетрадей на столе и, надев пальто, подошла к зеркалу. Бокова в ожидании ее остановилась у стола.
На всех вещах в этой светелке, как тотчас же назвала ее про себя Серафима Михайловна, лежал тот отпечаток девичьих рук, что сразу бросается в глаза, придает комнате свою особую прелесть.
Над столом в рамке репродукция картины Шишкина «Апрель»: стая грачей взвилась над по-весеннему оголенными деревьями, проступили лужицы подтаявшего льда на реке, и лодка на берегу, накренившись, привалилась к прибрежным безлистым кустам.
Возле стола, на этажерке — ровные ряды книг, пожалуй, их было больше всего в комнате.
Серафима Михайловна осторожно отодвинула узкую высокую вазу на столе с лиловыми слегка присушенными цветами «Сентябринами», как называли их в этих краях, и взяла в руки вышитую дорожку.
— Новая? — спросила она, с интересом разглядывая рисунок, сделанный художественной гладью.
Через несколько минут они вышли на улицу.
— Претите, что заставили вас ждать, — извинилась Анна Васильевна, когда они подошли к Бокову и Кремлеву.
— Пора им привыкать — густым голосом заявила Серафима Михайловна. — Рыцари, за нами! — скомандовала она и, продев руку под локоть Анны Васильевны, ласково привлекла девушку к себе: — Литераторша вы моя!
Они шли впереди мужчин, и Серафима Михайловна громко рассказывала:
— Я вашего Балашова встретила у школы, остановила: «До меня дошли слухи, Борис, что вы неважно учитесь… — дурная слава». Так, поверите ли, — оскорбился: «Это мой вчерашний день, — говорит. — Сведения, поступившие к вам, задержаны доставкой».
Они рассмеялись: Серафима Михайловна — баском, Анна Васильевна — звонко. Уж очень все это походило на Балашова, и они сейчас так ясно представили его, словно увидели перед собой.
— За Бориса сейчас и комсомольцы и мы все основательно взялись, — сказала Рудина. — Между прочим, он мои задания по литературе выполняет так, что любо слушать и читать.
— Вы представляете, Анечка, — воскликнула старая учительница, делая такие крупные шаги, что Анна Васильевна едва поспевала за ней, — читала я своим мальчишкам «Слово о полку Игореве»:
Ибо стали брат брату «Это мое! А то — тоже мое» — говорить И стали про малое молвить князья: «Это великое!»…Поднимается Петр Рубцов, есть у меня такой су-у-рьезный юнец, и вывод делает:
— Сплочения не было, вот и силы не было!
Серафима Михайловна с гордостью посмотрела на Анну Васильевну, призывая ее в свидетели исключительной развитости своих детей.
— Я поручила, Серафима Михайловна, Виктору Долгополову провести у вас в классе беседу: «Что значит быть пионером?» — ведь скоро у вас все они станут пионерами.
— Скоро, скоро! А вы, Анечка, когда проводите сбор в шестом «А»? Хочу прийти с Плотниковым — пусть посмотрит, послушает, уж больно тема для него подходящая: «Терпение и труд — все перетрут». В самую точку!
— Послезавтра. Приходите!
Они вышли на неширокую улицу. Коридор из деревьев упирался в темносинюю пропасть неба.
— Жаль мне будет расставаться со своими пострелятами, — призналась Серафима Михайловна. — Никак привыкнуть к таким разлукам не могу, как доведу до пятого класса, так жаль отдавать их. Да, кажется, в первом классе, что я получу в следующем году, будут и девочки, и мальчики…
— А я своим девятиклассникам предложила: прочитайте «Грозу» Островского и подумайте — кто виноват в гибели Катерины? — посмотрела на Серафиму Михайловну увлеченно загоревшимися глазами Анна Васильевна, — какие споры поднялись, какие споры! Вы знаете, как они любят изрекать философские истины, и все таким «высоким штилем». «Дикой — носитель грубой самодурствующей силы!»… А в общем-то мнения разделились: Рамков говорит: «Борис виноват!», Балашов: «Я считаю — Кабанова и ее милый сыночек», «Нет, — кричит Сема, — религиозные суеверия Катерины». И только наш классный мудрец Витя Долгополов застенчиво изрек: «Я думаю, Катерину погубил уклад тогдашней жизни».
…Слушателей собралось в Доме учителя много, лекция о международном положении была интересной, но лектор — высокий мужчина с быстрыми движениями рук — несколько позировал, «играл», и это не понравилось Сергею Ивановичу.
Каждый раз, когда лектор театрально замирал, готовя эффектную фразу, многозначительно приподнимал указательный палец правой руки, Кремлеву становилось неловко, он морщился, словно от боли. «Хороший лектор, — досадуя, думал он, — и не понимает, что сила в естественности. Попробовал бы говорить так перед учениками!»
Не понравилась Сергею Ивановичу и склонность докладчика к многозначительным недомолвкам.
После лекции Сергей Иванович попросил своих товарищей подождать его несколько минут у выхода, а сам прошел в кабинет заведующего Дома учителя, где лектор в это время надевал пальто. Больше никого в кабинете не было.
Сколько раз внушал себе Кремлев, что не станет вмешиваться «не в свои дела», но всякий раз нарушал обет, потому что каждое дело считал своим, не мог равнодушно проходить там, где чувствовал, что в состоянии помочь.