Призвание
Шрифт:
Подойдя к столу, Кремлев взглянул на ручные часы.
— Восемнадцать ноль-ноль, — сказал он спокойно. — Начнем нашу работу.
Костя Рамков, быстро наклонившись к Долгополову, шепнул: «Военная точность».
Сергей Иванович достал из полевой сумки общую тетрадь, передал ее Рамкову.
— Здесь прошу отмечать, чем мы занимались. Поручите художнику красиво написать в начале тетради: страница почета.На нее по решению большинства мы будем заносить имена самых лучших и активных историков кружка…
— Сергей Иванович, — принимая тетрадь, сказал Костя, — я думаю, страницу почета надо покрасивее нарисовать: знамена, кругом лента…
— Конечно! Да вот еще что, — обратился Кремлев ко всем, — вы знаете ученого нашего города, профессора Сабурова? Как вы считаете, не следует ли избрать его почетным председателем нашего кружка и поручить трем кружковцам попросить профессора прийти к нам? Он недавно возвратился из очень интересной археологической экспедиции.
Руку поднял Костя Рамков, встал, энергично убрал со лба прядь волос.
— Предлагаю выбрать делегацию из пяти человек.
— Не многовато ли? — усомнился Сергей Иванович.
— Пять! Пять! — раздалось несколько голосов.
Главой делегации избрали Бориса Балашова.
— Он найдет там, что сказать профессору.
— Дипломат… — иронически заметил Костя.
Борис Балашов снисходительно улыбался, но чувствовалось, что ему приятно было это поручение.
— Нам надо, товарищи историки, выработать устав кружка, — предложил Кремлев. — Но по одному принципиальному вопросу следует договориться сейчас. Я думаю — членом кружка может быть только тот, кто по истории имеет оценку не ниже четверки. А это покажут итоги в конце четверти. Каково ваше мнение?
Кое-кто помялся, пробурчал: «А если способности средние?» — но руку за это предложение подняли все.
— А теперь подумаем о плане работы. Вы, Долгополов, хотите что-то предложить?
— Да, — поднялся Виктор. — Хорошо бы, Сергей Иванович, кино-вечер устроить. Показать фильм «Петр I», выставку в фойе сделать…
— И чтобы консультант от кружка сидел, на вопросы отвечал, — не выдержав, перебил Виктора Костя Рамков.
— Верно! — согласился Долгополов и кротко посмотрел на Костю, словно ждал, не будет ли тот еще говорить, но Костя, сам недовольный тем, что выскочил, нахмурился. — И потом интересно было бы, — продолжал Виктор, — писать историю нашего города.
В это время в коридоре школы директор с недоумением спрашивал у Толи Плотникова:
— Ты почему здесь так поздно?
— У нас кружок «Умелые руки», мы с Серафимой Михайловной карту делаем, — поднял Плотников вверх лицо со свежей глубокой царапиной во всю щеку и вдруг с гордостью сообщил:
— Борис Петрович, у меня двоек нет!
— Вот это молодец! — воскликнул Волин. — Порадовал, право порадовал! Передай маме: директор похвалил, сказал, что ты честный человек. Ясно?
— Ясно, — блаженно улыбаясь, подтвердил Плотников.
— А теперь достигай следующей высоты, чтобы троек не было!
— Трудно! — вздохнул Толя и потупился.
— Не спорю! «И косить тяжело, и копнить тяжело, только спать легко, да не нанимает никто!» Верно? — смеясь одними глазами, спросил директор.
Толя понимающе улыбнулся, воинственно выпятил грудь и убежденно воскликнул:
— Достигну! Вот посмотрите, Борис Петрович, — достигну! — И почему-то добавил: — А я с Леней Богатырьковым и Борей Балашовым дружу, они у нас были дома. Старшие товарищи!
— Добрые друзья! — похвалил Борис Петрович. — Ну, желаю успеха!
«Ишь ты… Старшие товарищи… Умеет сказать! А недавно заявил: „Бояре подстригли Шуйского под монаха“. Резонно. Если можно подстричь под бокс, то почему нельзя под монаха?»
Он пошел дальше и не видел, как Плотников от избытка переполнивших его чувств подскочил а дернул себя за ухо.
К восьми часам вечера школа погружалась в тишину. Уходил дежурный учитель, сделав последние записи в журнал, группами, оживленно обсуждая что-то, спускались по лестнице запоздавшие ребята. Хлопала внизу дверь. Фома Никитич начинал свой вечерний обход.
После восьми часов он становился, по его собственному выражению, «ночным директором». Ему оставляли «всю секретную часть», — ключи, и он, позванивая ими, раза два в течение ночи делал обходы: не попахивает ли где гарью, нет ли подозрительного шума? Сейчас он проверил, везде ли потушен свет, набросил громыхающий крюк на выходную дверь и ушел в свою комнатку.
Школа отдыхала.
Через два-три часа по домам уснут и ее неугомонные питомцы, и только учителя еще долго будут сидеть за своими рабочими столами, составлять конспекты уроков, проверять тетради.
Фома Никитич, придя в свою комнату, сказал удовлетворенно жене, вешая пиджак на спинку стула:
— Все в порядке… Объявляется перекур с дремотой…
Он снял ботинки, улегся в пестрых, старательно заштопанных носках на высокую, с широкими спинками, кровать, покрытую серым, почти до пола свисающим одеялом.
Протянув сухонькую руку к бра над кроватью, зажег свет, упавший ярким кругом на подушку, и, привалившись к матерчатому коврику на стене, стал читать вслух роман.
В комнате вкусно пахло печеным хлебом, громко постукивали ходики на стене. Фоме Никитичу не читалось: скучно без газет. Понедельник был самым нелюбимым днем его. Фома Никитич считал себя большим знатоком политики, знал названия партий и газет буржуазных стран, хорошо понимал десятки мудреных фамилий, любил делать политические прогнозы, комментировать Лукерье Ивановне международные обзоры, или поддразнивать ее, затевая антирелигиозные диспуты. В таких случаях она сердито говорила: