Про тебя
Шрифт:
Как властно порой врывается прошлое в настоящее! Мы идём с Ирой по парижской улице Кондорсе, входим в уютный дворик, настоящее патио с пальмами в кадках — сворачиваем налево к подъезду, поднимаемся озеркаленным лифтом, входим в квартиру. И одновременно ясно вижу: сижу у стола, на котором стоит лишь большая табличка «не курить!». Почему-то не напротив меня, а возле торца сгорбился на стуле нервный молодой следователь с авторучкой и папкой в руках. Слышу, как он спрашивает, есть ли у меня такой знакомый — Валерий Новицкий? Давал ли он мне на прочтение свои рукописи? Что я о них думаю?
… Квартира огромная, богатая, белая с золотом. В гостиной чёрный рояль на ковре, картины на стенах. Дружелюбно улыбающиеся люди. Знакомлюсь с ними. И в это же самое время вижу, как в кабинете следователя на Лубянке открывается неприметная дверь, входит красиво поседевший полковник, садится за стол, убирает табличку, достаёт из ящика стола пепельницу, закуривает, предлагает сигареты и мне. С участием спрашивает: «Заездил он вас? Устали за два часа? Вы уж извините — такая работа. Нужны показания на Новицкого. Не может быть, чтобы он с вами, тонким, остро думающим человеком, не делился своими заветными мыслями? У вас на руках малолетний сын, больной, беспомощный отец, что с ними станет, если вы будете арестованы?»
…Что тут наболтала обо мне Ирина? Знакомлюсь с музыкантами, художниками, явившимися на обед, устроенный в мою честь. Растерянно улыбаюсь, невзначай провожу ладонью по небритому лицу. Садимся за уже накрытый длинный стол, в центре которого хозяйка, немолодая женщина с тёмными подглазьями, ставит большую хрустальную вазу с купленными Ириной розами.
А там, на Лубянке, все пытаются вытянуть из меня показания на несчастного, мало знакомого мне тогда Валеру Новицкого. Поразительно, что отпустили, когда я, наконец, взорвался. Тихо так взорвался. Спросил: «Если вам нужно посадить или уничтожить невинного человека, ведь вы всё равно всегда это делаете, правда? Зачем же вся эта комедия с показаниями, допросами? Боитесь, что в конце концов придётся отчитываться перед Господом?»
Отпустили. Со скрежетом зубовным.
Откроюсь тебе: потом, задним числом я испугался своей дерзости. Кто его знает, чем это могло закончиться для меня. Хотел предупредить обо всём Валеру! Телефон мой наверняка прослушивался. Адреса Валеры я не знал. Пришлось колесить по Москве, по общим знакомым. Выяснилось — остался во Франции.
Обидно мне стало — гуляет там на свободе под сенью Эйфелевой башни… Загадочно. Чего же это они после драки кулаками?
Когда это было? Где-то в середине семидесятых годов. Надо же, забылось, вытеснилось из памяти.
…Суп. На второе — рыба. К ней белое вино. Легкое, очень вкусное. Все говорят по–русски. Кроме одного здоровенного парня. Большеголовый, похож на изображение Дантона из школьного учебника истории. Сидит рядом с молоденькой художницей Анастасией, дочерью хозяев дома.
Понемногу возвращаюсь к действительности, к тому времени, где пребываю сейчас. Отвечаю на расспросы о Москве, о противостоянии Ельцина и «парламента». На самом деле всех интересует иное — разрекламированные Ириной мои возможности целителя. К этому и начинает скатываться разговор.
Оглядываю сидящих за столом. Спрашиваю у хозяйки, которая вносит вазу с фруктами:
— А где Ира?
— Умчалась в консерваторию. У неё мастер–класс. Заберет вас к шести. Сказала, посмотрите меня, а может быть, и моего мужа.
— Конечно.
— А можно ещё вон ту даму, мою бельсер? — Она показывает на дальний конец стола, где пьёт кофе сухопарая женщина в накинутой на плечи серебристой шали.
— Хорошо. Только, с вашего разрешения, мне хотелось бы прийти в рабочее состояние. Что, если выйду на полчасика, погуляю?
Анастасия, услышав наш разговор, предлагает:
— Были на Монмартре? Здесь рядом Монмартр. Хотите, пойду с вами, поднимемся на фуникулёре к Сакре–Кер?
— Спасибо.
Честно говоря, я предпочёл бы пройтись в одиночестве. Хочется до конца отбиться от нахлынувших воспоминаний, затеряться в бурлении иной жизни.
Встреча с Ириной, ночёвка у Нины, появление Валеры, обед в семье эмигрантов… Считанные дни, отпущенные мне судьбой на Париж, видимо, придётся провести среди здешних русских…
Каблучки Анастасии дробно стучат рядом. Тротуары запружены толпами туристов. С гидами и без гидов. Они норовят остановиться у каждого магазина. Перекликаются чуть ли не на всех языках мира. Создается впечатление праздника, фестиваля, имя которому — Париж.
У меня гид хороший. Анастасия не забивает голову сведениями обо всех этих старинных кварталах, зданиях. Молча поспешает рядом, невысокая, складная, лишь разок сказала:
— Вон на углу магазин «Тати». Здесь иногда удаётся дёшево купить совсем неплохую одежду. Хотите зайдём?
— Мне ничего не нужно. Можно я вас буду называть просто Настя?
— Я и есть Настя. Анастасией меня называет мама, когда волнуется или сердится.
— Что-то не заметил, чтобы она сердилась.
— Волнуется из-за вас. Из-за того, что будете её лечить. И ещё из-за того, что через неделю у нас с Этьеном свадьба, венчание в церкви на рю Дарю.
— Вы крещёная? Действительно верите в Бога?
— Крещеная. Но о вере предпочитаю не говорить. Это — очень личное. — Настя замыкается. И этим она тоже нравится мне.
Вместе с многодетной итальянской семьёй поднимаемся в стеклянной кабине фуникулёра на вершину монмартрского холма. Отсюда, со смотровой площадки, в солнечной дымке далеко виден Париж, Эйфелева башня.
— Подойдите сюда! — зовёт Настя и бросает монету в щель стоящей на треноге подзорной трубы.
Приникаю к окуляру. Башня приблизилась. Она похожа на высокую, стройную девушку в длинном, расширяющемся книзу сарафане. Красивая. Никуда не деться. Только уж больно маленькая головка.
То ли воспоминания о КГБ, то ли я вообще так устроен, что часто сам отравляю себе жизнь — вдруг всплывает в памяти увиденная давным–давно на Высших режиссёрских курсах фашистская кинохроника: Гитлер смотрит на покорённый Париж.