Про тебя
Шрифт:
— Никогда не слышала, не читала, — Ирина зябко запахивает, застёгивает пиджачок.
— «В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи ль тела, близких мне, алый цвет моих республик тоже должен пламенеть…» — Я произношу эти строки тихо, вполголоса, но люди за соседними столиками начинают прислушиваться. Все-таки дочитываю длинные, удивительно чистые и не ханжеские стихи до конца. — Не хочешь? Оставайся и зимуй. И это оскорбление мы в общий счёт запишем. Я всё равно тебя когда-нибудь возьму. Одну или вдвоём в Парижем.»
Не уверен, что люди за
Подзываю официанта, расплачиваюсь. И радуюсь — остаётся достаточно франков, чтобы завтра купить подарок для Жени.
…Ирина молча ведёт машину пустеющими проспектами и бульварами. Я благодарен ей за это молчание. Но, как уже бывало и не раз, слышу мысли Ирины, мысли другого человека: «Сорок четыре года… Три идиотских замужества… Этот Энрико–подлец, бросил нас с Женькой, спёр серьги. Бабушкины, икону… Заболею, что будет с Женей? Одилия — стерва, опять забыла принести девятьсот франков. Забыла, видите ли! Сорок четыре… А сколько Маяковскому было, когда застрелился?»
— Тридцать семь, Ирочка, — непроизвольно вырывается у меня.
Она вздрагивает, с ужасом смотрит, и мы едва не врезаемся в чугунную ограду бульвара.
— Спокойно, девочка, — говорю я, обнимая её за плечи. — Пусть у вас и была икона, вы не верите в Бога, не доверяете тому, как Он замыслил обустроить вашу жизнь. Из-за этого разъедаете себя, мечетесь в разные стороны. У вас свобода воли. А Он — джентльмен. Никого не насилует. Насильно мил не будешь, знаете ли… На самом деле все у вас не так уж плохо. Я был бы счастлив, если б у меня был такой ребёнок.
Почти в самом конце бульвара, за которым видна играющая огнями площадь, Ирина останавливает машину у кромки тротуара.
— Женя становится своенравной, неуправляемой. Диктует свои правила поведения… Вы сами видели. Зачем вы ей отдали духи? А может быть, отвести её к психиатру?
— Ирочка, почему мы здесь остановились?
— Там за углом пляс Пигаль. С вашего разрешения, подожду в машине. Меня немножко знобит. Посмотрите. Получите шок на всю жизнь.
И вдруг я вижу что-то, что уже ввергает меня в состояние шока, детского восторга, когда замираешь от созерцания чуда.
Пересекая ночной бульвар, в нашу сторону шагает человек в высоких сапогах, ведущий под уздцы огромного белого коня, покрытого красной попоной.
Копыта царственно величественного животного цокают по брусчатке мостовой. Видение медленно проплывает мимо нашей машины к тротуару. Человек отворяет дверь подъезда. Оба скрываются за ней.
— Сон, сказка, как у Марка Шагала, — говорит Ирина. — Жалко, не видела Женечка… Кстати, скажите, как вам удалось догадаться, о чём я думала?
Но я уже покидаю машину. Подхожу к обычному на вид подъезду. Движимый стремлением разгадать загадку, толкаю тяжёлую дверь и вижу сквозной проход в тускло освещённый двор, где свалены какие-то декорации.
Потом, глянув на смутный силуэт Ирины за стеклом «Ситроена», направляюсь к площади.
На углу витрина секс–шопа, где в огромных количествах и разнообразии выставлены кем-то с дьявольской изобретательностью придуманные и воплощённые изделия, которые не столько прикрывают женское тело, сколько привлекают внимание к самым интимным его частям.
Стоят хлысты для садистов и мазохистов. Висит металлическая кольчуга–купальник — вроде женщина одета, и при этом совершенно голая…
Рядом со мной из темноты возникает группа совсем молодых парней. Судя по говору — арабы. Деловито рассматривают витрину, обсуждают каждую вещь, жестикулируют.
Ухожу.
Тот, кто с юности не испытал подлинной любви к девушке, женщине, кто познал лишь плотское, физическое сближение — никогда не станет полноценным человеком. Может быть, в этом глубинная причина наркомании, немотивированных убийств.
…Пляс Пигаль круглая, небольшая. Посередине бьёт фонтан. В темноте неба светится название знаменитого варьете «Фоли–Бержер». Теперь я понимаю, белый конь под красной попоной выступает здесь. Судя по цветным фотографиям у входа, в представлении участвует и громадный крокодил, вокруг которого танцуют канкан практически голые красотки в пышных головных уборах из перьев.
Бедный белый конь, бедный крокодил! За что им выпала такая участь — влачить жизнь среди людской похоти?
Обхожу кругом площадь. Зазывалы в потёртых кожаных пиджаках всячески стараются привлечь внимание к их заведениям, прямо таки тащат к дверям. Вырываюсь.
В сердцах выкрикиваю по–русски:
— Пошли вон!
Один из них, пожилой, лысый, таращит глаза.
— Русский? А ну заходи! Получишь удовольствие. Если не ты вы…, то тебя вы…
Хохочет.
Трудно себе представить, что у каждого из этих людей когда-то была мама, пела им колыбельные песни. Наверняка многие крещены.
Ухожу с площади к бульвару, где за углом ждёт в машине Ирина. Навстречу медленно движется женщина в распахнутом серебристом плаще, узкой мини–юбке. Приостанавливается. Вопросительно заглядывает в глаза. Не знаю, что она прочла в них, а я в её глазах, раскрашенном лице с набрякшими губами успеваю заметить отчётливую печать несчастья.
Вновь начинает накрапывать дождик.
— Ну как? — спрашивает Ирина, открывая мне дверцу машины.
Не хочется отвечать, говорить о чём бы то ни было.
Молча едем по ночному, сверкающему в дожде Парижу. Из темноты вырываются подсвеченные Пале–Рояль, Лувр, какое-то здание, возле которого толпятся люди, рассаживаются в автомобили.
— Отель «Риц», — комментирует Ирина. — Самый дорогой в Париже. Только что кончился приём.
И опять ярчайший пунктир фонарей на Енисейских полях, освещённая Триумфальная арка.
Когда мы въезжаем на Буа де Булонь, Ирина с трудом находит место парковки. Своего подземного гаража, как у многих, у неё нет.