Проблемы культуры. Культура переходного периода
Шрифт:
Это значит, что революция подготовляется в Европе, как и в Америке, систематически, шаг за шагом, упорно, с зубовным скрежетом. Она будет длительной, затяжной, жестокой и кровавой.
Мы взяли власть в Октябре почти что с налета. Мы застигли нашего врага врасплох. Только после Октября наша буржуазия и наши помещики стали мобилизовать контрреволюционные элементы и создавать фронты. Главные удары у нас были не до Октября, не до завоевания власти, а после завоевания власти. В Европе, насколько можно предвидеть, дело пойдет другими порядком. Уже до последней решающей схватки контрреволюционные элементы проявляют больше опытности, чем наши; у них несравненно более высокая культура и техника; они используют все резервы; поднимают на ноги все элементы; натягивают нити боевой организации; подчиняют себе всю прессу; создают свои фонды; имеют свой разбойничий фашистский авангард. После того как пролетариат в Европе овладеет властью, у контрреволюции уже не останется резервов для борьбы. Поэтому можно надеяться, что после завоевания власти европейский пролетариат гораздо прямее и скорее перейдет к социалистическому строительству. Но до захвата власти перед ним еще путь большой, напряженной и жестокой борьбы, а это, вместе с тем, значит, что вся мировая обстановка
Дипломатические переговоры, – которые я уже охарактеризовал в начале доклада, как затяжную канитель, – могут прерваться вследствие новых конфликтов. На Ближнем Востоке завязался кровавый узел, который еще не развязан. На Дальнем Востоке мы выставили в качестве щита Дальне-Восточную Республику, где рабочие и крестьяне, стремясь установить у себя советский режим и войти целиком в нашу федерацию, оказались вынужденными поддерживать режим демократии. Почему? Потому что американцы говорили, что Советская Россия должна быть разгромлена, так как она антидемократична. На Дальнем Востоке мы имели в течение последних лет всемирный пример небольшой мирной демократии, где народное собрание и министерства создавались на основе «самого лучшего» избирательного права. И что же? Эта страна была все время ареной оккупаций, ареной японского насилия, не только с ведома, но и при поддержке или при попустительстве одних и при прямом активном содействии других империалистических государств, прежде всего Франции.
Но и в Японии нагрелась под ногами имущих классов почва. Все говорит за то, что Япония переживает сейчас свой 1903 или 1904 год, накануне своего 1905 года, с той разницей, что расстояние между 1905 и 1917 годами в Японии будет покороче, чем у нас, ибо сейчас история работает гораздо более быстрым темпом, чем в те десятилетия, которые предшествовали мировой войне.
Вот откуда явная неуверенность в себе японских господствующих классов. Они оттягивают войска, потому что в этих войсках велась и, разумеется, на нашей территории будет вестись революционная пропаганда, которая падает на благоприятную почву. И они, оттягивая войска, пригласили нас на мирные переговоры, на которых они предложили не более и не менее, как оставить за ними половину Сахалина. Почему? Потому что там есть ценные ископаемые. Но естественные богатства пригодятся также и русскому народу… Наш представитель тов. Иоффе заявил там то же, что и наши представители в Генуе: «Россия не раздается и не распродается». Переговоры прерваны. Что это означает для завтрашнего дня, мы не знаем. Вот японский дипломат, который там вел переговоры, пригрозил нам пальчиком: «Вы знаете, что разрыв переговоров может вызвать последствия?». Последствия? – Мы их видали. Оккупация? – Мы видали уже оккупацию дальне-восточной территории.
Мы предлагали разоружение в Генуе. Нам было отказано в постановке вопроса в порядок дня. Мы предложили разоружение нашим ближайшим соседям. Румыния, как вы знаете, ответила: «Я согласна с вами разговаривать о разоружении, но предварительно подарите мне Бессарабию». 150-миллионный народ предлагает соседям сесть за общий стол, для того чтобы договориться о сокращении и облегчении военной ноши, и в ответ Япония на Дальнем Востоке прячет в карман половину Сахалина, а Румыния требует официального признания с нашей стороны принадлежности ей украденной ею Бессарабии.
Вот, товарищи, наше международное положение. Оно лучше, чем в феврале 1919 года. Не так давно еще Клемансо посылал свои военные суда к черноморским портам, к Одессе, а не то вчера, не то сегодня наши пределы покинул бывший министр, кажется, министерства Клемансо, Эррио, бывший и завтрашний министр. Он приезжал к нам, осматривался внимательно «на предмет восстановления сношений» и сказал мне в разговоре, примерно, так: «В сущности, ваша революция, конечно, с некоторыми изменениями, есть дочь нашей старой революции, но только мать еще не признала своей дочери». (Смех.) Я с своей стороны сказал, что эта формула очень счастливая, особенно если она убедит Пуанкаре (я не знаю, кем приходится он этой матери-революции: если это и сын, то особенный сын, о котором в русском языке есть определенное выражение). Во всяком случае, положение немного изменилось. Но опасности остаются еще в полной мере.
Армия и флот – вооруженный союз молодежи
Вот почему, товарищи, мы не можем разоружиться сегодня и не сможем, вероятно, и завтра. И вот почему наряду с хозяйственной и культурной работой для нас имеет огромное значение вопрос о нашей армии и флоте. Как мне пришлось говорить на собрании молодежи, сейчас наша армия и флот являются не чем иным, как военным союзом молодежи, У нас служит 1901 г., и мы добираемся до 1902 г. Связь армии с рабоче-крестьянской молодежью прямая, непосредственная и кровная. Через посредство армии мы в течение последних дней прощупали рабоче-крестьянскую молодежь на Украине и в Крыму. Мы произвели допризыв 1901 года. Здесь опять огромная разница с тем, что было в 1918 и 1919 г.г., когда не было государственного аппарата, когда крестьянин переминался с ноги на ногу и не знал, нужна ли армия. Теперь везде, даже в Крыму, который недавно освобожден, рабоче-крестьянская молодежь сплошь, без принуждения, добровольно, охотно и радостно вступает в ряды Красной Армии. Это настроение нужно закрепить и отлить в определенную форму политического признания. Это – величайшая задача всех наших органов и учреждений и, может быть, в первую голову, коммунистического союза молодежи.
Я уже сказал, что мы не можем надеяться на эмпирическое воспитание молодых рабочих в мастерских. Мы должны подходить к ним с известными обобщениями, характеризуя положение рабочего в обществе. Эта необходимость вытекает из характера переходного периода нашего общественного развития. Молодой рабочий должен знать не только свое место в обществе, в мастерской и на пашне, но должен знать свое место во вселенной. Вопрос о миросозерцании получает решающее значение.
Теперь нам необходимо подходить к молодежи рабочей, а во вторую голову, и крестьянской, с более законченным и более широким захватом. Теперь жизнь целого класса, целого народа поставлена ребром, и к социализму можно прийти только путем величайших жертв и напряжения всех сил, крови и нервов рабочего класса – только в том случае, если у рабочего класса будет твердое убеждение, что вот здесь, на этой земле, на этой почве мы должны создать новое, что здесь увенчание всех целей и что вне этого ничего
Борьба с религией – борьба за коммунизм
Религия – горчичник, оттяжка. Религия – отрава, именно в революционную эпоху и в эпоху чрезмерных трудностей, которые наступают после завоевания власти. Это понимал такой контрреволюционер по политическим симпатиям, но такой глубокий психолог, как Достоевский. [114] Он говорил: «Атеизм немыслим без социализма и социализм – без атеизма. Религия отрицает не только атеизм, но и социализм». Он понял, что рай небесный и рай земной отрицают друг друга. Если обещан человеку потусторонний мир, царство без конца, то стоит ли проливать кровь свою и своих ближних и детей своих за устроение царства почему-то здесь, в этом мире. Так стоит вопрос. Мы должны углублять революционное миросозерцание, мы должны бороться с религиозными предрассудками молодежи и подходить к молодежи – даже имеющей религиозные предрассудки – с величайшим педагогическим вниманием более просвещенных к менее просвещенным. Мы должны идти к ним с пропагандой атеизма, ибо только эта пропаганда определяет место человека во вселенной и очерчивает ему круг сознательной деятельности здесь, на земле.
114
Достоевский, Федор Михайлович (1822–1881) – родился в семье врача, служившего в Мариинской больнице в Москве. Окончив в 1841 г. инженерное училище в Петербурге, поступил на военную службу. Вскоре после своего производства в офицеры (в 1844 г.) Достоевский вышел в отставку и занялся литературным трудом. Первое его крупное произведение «Бедные люди» обратило на себя внимание лучших критиков и литераторов того времени. Белинский и Некрасов восторженно приветствовали начинающего писателя, сумевшего так трогательно изобразить душевную драму несчастных, забитых жизнью людей. В эту пору своей жизни Достоевский, проникнутый состраданием к обездоленным и обиженным, увлекался социалистическими идеями и даже вступил в кружок петрашевцев. Арестованный и привлеченный к суду за участие в этом «преступном сообществе» (в апреле 1849 г.), он был приговорен к смертной казни, но в последнюю минуту, когда он уже стоял на эшафоте, ему было объявлено о «царской милости»: смертная казнь была заменена ему каторжными работами. В 1854 г. Достоевский, заболевший на каторге эпилепсией, был отдан в солдаты. В 1859 г. царское правительство амнистировало Достоевского и разрешило ему вернуться в Петербург. Здесь он целиком отдается литературному творчеству и быстро завоевывает себе имя одного из замечательнейших русских писателей.
Юношеское увлечение Достоевского социализмом, проистекавшее из чисто моральных побуждений и с самого начала носившее на себе отпечаток мещанства, сменилось в зрелом возрасте крайне враждебным отношением к социалистической идее. «Несмотря на все возвещаемые цели, – писал Достоевский в „Дневнике писателя“, – социализм состоит лишь в желании повсеместного грабежа всех собственников классами неимущими, а затем будь, что будет». Мещанская боязнь «повсеместного грабежа», соединенная с суеверным ужасом перед атеизмом, нашла особенно яркое выражение в романе «Бесы», которым Достоевский реагировал на «Нечаевское дело». В этом, местами весьма художественном, но злостно-тенденциозном памфлете Достоевский стремится показать, то нигилизм «детей», либерализм «отцов», революционные настроения, преступность, пьянство, разврат, – что все это имеет своим главнейшим источником социализм с его отрицанием бога и бессмертия души. С борьбой против социализма и преклонением перед «христовой правдой», носителем которой он считал русский народ, у Достоевского соединялась реакционная апология русской государственности.
Социальные корни мировоззрения Достоевского вскрыты в известной книге Переверзева «Творчество Достоевского».
Я уже сказал, что революция обнажает горные породы общественности, классовую государственную структуру, разоблачает ложь и лицемерие буржуазной идеологии. Это относится не только к земным, но и к небесным делам.
Лучший пример этого – американский епископ Браун. [115] Вот его книжка о коммунизме и христианстве. Американский епископ, портрет которого приложен к книжке, еще в епископском облачении. Полагаю, что он успел его с того времени снять. На книжке серп, молот и восходящее солнце. И епископ этот говорит в письме к другому духовному лицу следующее: «Бог, игравший хоть малейшую роль в англо-германской войне, в Версальском мире или в блокаде России, для меня является не богом, а дьяволом. Если вы скажете, что христианский бог не принимал в войне никакого участия, я отвечу, что эти явления представляют собою величайшие страдания, через которые прошло человечество за последние годы, и если он, бог, не мог или не хотел предотвратить их, то зачем же в таком случае обращаться к нему?».
115
Автор цитирует нашумевшую в Америке книгу бывшего католического епископа Вилльяма Монгомери Брауна (род. в 1855 г.) «Коммунизм и христианство». Вышедшая впервые в октябре 1920 г., она в короткий срок выдержала целый ряд изданий. Выпущена на русском языке в 1923 г.
Это – трагические слова епископа, который верил в своего бога и перед которым война и революция обнаружили ужасающие язвы бедствий. И он спрашивает: «Где мой бог? – Он не знал, или не хотел, или не умел. Если не знал, то он не бог. Если не хотел, то он не бог. Если не умел, то он не бог». И он становится материалистом и атеистом и говорит, что религия вытекает из классовой природы общества.
И это естественно. Именно вулканические эпохи общественных взрывов ставят вопрос о религиозном миросозерцании ребром, и мы должны этот вопрос, имея опыт нашей революции, наших страданий и бедствий, поставить перед сознанием, перед теоретической совестью молодого поколения рабочего класса. Тот же епископ говорит дальше: «Если бы во главе вселенной поставить просто порядочного, честного, гуманного и умного человека, то порядок был бы гораздо лучше, было бы меньше жестокостей и кровопролитий, чем теперь». Этот вопрос – вопрос воспитания нашей рабочей молодежи. Материал для него всюду, – от мастерской-ячейки, где происходит в очень еще жестоких формах и долго еще будет в тяжких формах происходить процесс нашего первоначального социалистического накопления, – до всего мироздания, до места человека во вселенной.