Пробуждение барса
Шрифт:
Георгий наконец нашел выход своему гневу: — Все, что в моей власти, для них сделаю! Имущество отниму до последней овцы, за воровство заставлю год даром работать, два года будут по двойной мерке подать платить, потом монастырю пожертвую. Жаль, не могу мсахурства лишить, жаль…
— Нехорошо, Георгий, ты — молодой азнаур, лучше милосердие прояви.
— Об этом не проси, отец, как сказал, так сделаю, если даже Георгий Победоносец попросит, откажу…
Священник пристально посмотрел на Георгия, поправил полы рясы и медленно протянул:
— А если на некоторых месепе скреплю твою подпись?..
Георгий встрепенулся. Неужели можно избегнуть позорного отступления?.. А монастырь?.. Азнауры?.. Царь?.. Но если церковь благословит, никто против печати и креста не пойдет…
— Некоторым, говоришь, отец? Невыгодно, утверди всех, половину имущества оставлю нацвали, гзири и сборщику, половину церкви отдам.
Щеки священника покрылись красными пятнами, глаза задернулись дымкой.
Он минуту молчал и с сожалением покачал головой!
— Всех, Георгий, нельзя, монастырь не успокоится…
Молодых месепе переводи в глехи, стариков для отвода глаз так оставь… Им все равно скоро в рай за их мучения на земле… С имуществом гзири, нацвали и сборщика, как сказал, поступи, а в остальном совсем должен простить. — Священник покосился на блестевшую на ковре шашку Нугзара и многозначительно продолжал: — Конечно, азнаур во всем крепко должен свое слово держать… Церковь на себя берет… Старики сами просить тебя будут… Ты уступишь…
— А глехи как, отец?
— Раз церковь отказывается подпись скрепить, ты ничего не можешь сделать…
— За совет и помощь, отец, я всегда буду щедр к церкви. Только решил лучше бедных глехи в мсахурство перевести, а богатые и так хорошо смотрят.
Долго после ухода священника Георгий сидел в глубокой задумчивости. Маро тихо приоткрывала дверь, сокрушенно качала головой и снова принималась за прялку.
Дато легко спрыгнул с коня, замотал поводья за кол изгороди и поспешно вошел в дом.
— Георгий, сегодня хорошая погода, поедем со мной, дело есть.
Георгий пристально посмотрел на друга и пошел седлать коня. Выехали рысью. Молча проехали хлопотливую деревню.
— В Абхазети уезжаю, Георгий!
Саакадзе быстро осадил коня. Долго совещались.
— …Вот так, Дато. Здесь скажи — к Нугзару Эристави по моей просьбе поручение везешь, все видели гонца от князя… По дороге осторожней будь. Если кто спросит, зачем в Абхазети едешь, говори: овец абхазской породы купить, большое скотоводство решил в Амши завести, этому тоже поверят… Димитрия не бери, горячий очень, для такого дела не годится, лучше один поезжай…
— Георгий, одно слово хочу сказать…
— Говори, почему смущаешься?
— Не женись теперь… рано… царя спроси. Нино — красавица, волосы золотые, сердце золотое, но иногда золото вниз тянет… тебе сейчас нельзя вниз, еще не крепко наверху сидишь… У царя разрешение спроси.
Саакадзе вспыхнул: «От всего дорогого оторвут, все желания опрокинут, скоро себе принадлежать перестану. Но, может, путь к намеченной цели лежит через человеческие жизни?»
— Не знаю, как тебе сказать, — начал он вслух, — иногда думаю — жить без Нино не могу, иногда несколько дней о ней не помню. Вчера руки ей целовал, чуть не плакал от любви, а сегодня тебя спокойно слушаю… Вот посмотри, кисет подарила.
Георгий вынул кисет, вышитый разноцветным бисером. Беркут странно блеснул в солнечных лучах. На дне кисета Дато увидел золотой локон Нино. Вздохнул, вернул Георгию кисет. Долго молчали…
— Думаю, Георгий, постоянную дружину завести… Ты как советуешь?
— Непременно заведи. Оружия у нас мало, надо оружие достать. Общее ученье и большие состязания будем устраивать…
Спустя несколько дней, в час, когда в придорожных духанах свирепо шипит на шампурах пряная баранина, когда охлажденное вино готово опрокинуться в глиняные чаши, когда нетерпеливые картлийцы ударами кулаков об ореховые доски настойчиво напоминают о своем аппетите, с Тилитубанских высот по отлогой тропинке спускались два всадника. Их кони напоминали облезлых верблюдов, пересекших Аравийскую пустыню. Всадники по молчаливому уговору не останавливались у больших духанов, откуда неслись веселые голоса и щекочущее ноздри благоухание.
— Не печалься, князь, — бодро произнес слуга, — недалеко отсюда, у последнего поворота в Кавтисхевское ущелье стоит недорогой духан «Щедрый кувшин», там поедим.
— Хорошо, — сказал Мамука, — но разве в «Щедром кувшине» даром кормят?
— Зачем даром? У нас одна монета в кисете звенит. Хаши возьмем, вина тоже возьмем.
— Вино возьмем? А обратно под благословенным небом Картли пять дней солому будем кушать?
— Солому? Пусть враг наш солому кушает. Я заставлю на обратную дорогу наполнить наши сумки каплунами. С таким условием едем, не мы напросились, а нас умоляли в гости приехать.
Мамука хлестнул заснувшего было коня.
Князь покачнулся в седле.
— Интересно знать, зачем зовет меня хитрый имеретин?
— Думаю, недаром «святой» князь нас вызывает.
— Не стоит думать, Мамука, сколько раз напрасно думали. Но правду ты говоришь, даром святой князь беспокоиться не любит… Уже приехали, Мамука? Хорошо пахнет, наверно, шампур вертят. Вот мой отец с утра ел шашлык, курицу тоже любил, каплуна непременно резали, помнишь, Мамука?
Мамука с достоинством старого оруженосца соскочил на землю и помог князю спрыгнуть, не показав слабости. Темный провал открывшейся двери заполнил тучный духанщик. Над тугим серебряным поясом, подобно бурдюку, трясся живот. Булькающий смех совсем сдвинул заплывшие, похожие на стертые монеты глаза.
Юркие мальчишки деловито сновали между тремя посетителями, сидевшими в разных углах духана. Первым вошел Мамука, за слугой, не особенно смело, вошел князь. Он сел на свободную скамью и сбросил башлык.
Казалось, никто не обратил на вошедших внимания, но князь заметил пытливые взгляды, брошенные в его сторону.
— Дай нам хеши, перцу побольше насыпь, и две чаши вина, не очень кислого, — небрежно бросил Мамука, подойдя к стойке.
— Хеши нет, ни с перцем, ни без перца, вино могу дать.