Пробуждение Посейдона
Шрифт:
– Люди и слоны. Люди и роботы.
– Может быть, нам просто следует позволить слонам и роботам жить долго и счастливо, - сказала Гома.
– Они казались достаточно счастливыми, чтобы принять Юнис на ее собственных условиях.
– Не может быть, чтобы все было так безнадежно, - ответил Кану со смесью усталости и убежденности.
– Я поставил на карту свою жизнь, чтобы стать посредником в установлении мира между людьми и Эволюариумом. Я достаточно стар и глуп, чтобы обманывать себя, что все еще есть шанс достичь этого. Скажите мне, вы не отказались от Восставших?
– Их осталось не так уж много.
– Насколько понимаю, на Орисоне их несколько, и вскоре у вас тоже будет возможность поближе познакомиться с Гектором. Я был послом у машин, Гома. Это было достаточно странно! Теперь Восставшим нужно будет отправить к нам посла.
– Возможно, их потребуется немного убедить. Земля - не совсем их дом.
– Марс тоже не был моим, но я нашел там друзей.
– Как Гектор?
– спросила она.
– Насколько нам известно, никаких физических проблем нет. Но потеря Дакоты сильно ударила по нему.
– Жаль, что я не могу поговорить с ним сейчас. Вы в состоянии общаться?
– У наших костюмов есть связь, но она неуклюжая. Хотите, я передам ваше сообщение, какую бы пользу оно ни принесло?
– Скажите ему, что его ценят. Скажите ему, что нам с Ру не терпится услышать, что он нам скажет.
– Так и сделаю. Не хотите сейчас поговорить с Юнис?
– Конечно.
Естественно, она все это время подслушивала.
– Гома. Хорошо, что ты нас помнишь.
– Как будто я могла забыть.
– Ты молодчина. Кану прав. Гордость за другого человека - это странное чувство для меня - обычно это разочарование, горечь, гнев. Через некоторое время к этому привыкаешь - начинаешь чувствовать, что это нормальное положение дел. Но посмотри на себя - ты втихаря порадовала старую женщину.
– Я сделала это не поэтому.
– Тогда тем больше причин аплодировать твоим действиям. Тебе пришлось многое пережить, Гома, но ты нас не разочаровала.
– Нас?
– Твоих прославленных предков. Если я не могу говорить за них, то кто может?
– Полагаю, вы правы.
– Не всегда. Но в данном случае - да. Очень даже. Ты говоришь, состояние Ниссы стабильно?
Она бы с радостью рассказала Юнис, что она на самом деле думает о шансах Ниссы, но не тогда, когда Кану все еще был частью разговора.
– Мона делает все, что в ее силах.
– Да. Должна сказать, это явное улучшение по сравнению с вашим предыдущим врачом. Мне гораздо больше нравятся ее манеры обращения с больными.
Когда разговор с Гомой закончился, Свифт все еще был там, небрежно прислонившись к задней стенке полки. Он был единственным из них, кто не был одет в скафандр, его ноги в чулках были закинуты друг на друга, пенсне сидело на кончике носа, и он разглядывал Кану с некоторым временным интересом, как будто тот был новым видом морских существ, обнаруженным во время какой-нибудь морской экспедиции.
– Ты действительно думаешь, что я использую тебя так поверхностно?
– Свифт выгнул бровь, приглашая к ответу.
Кану ответил вполголоса, избавив своих спутников от этого обмена репликами.
– Когда настал момент, тебе не терпелось показать свое истинное лицо. Ты встал на сторону этой другой машины - взял события в свои руки.
– Только потому, что думал о наилучших интересах друга, Кану. Нужно ли мне вдаваться в подробности?
– Уверен, что нужно.
– Я вмешался, когда ты попытался покончить с собой на "Ледоколе". Я сделал это, потому что наши судьбы-близнецы были переплетены - если ты умрешь, умру и я. Но я сделал это еще и потому, что ты мой друг, и я верил, что ситуация не так безнадежна, как тебе казалось. В конце концов, к тому времени я уже установил свой образ внутри "Ледокола". Я знал, что есть слабый шанс на вмешательство, хотя и при обстоятельствах, которые я еще не предвидел. Но я тоже допустил ошибку. Я отказал тебе в свободе воли, которая, как я всегда обещал, будет твоей. И когда ты заставил меня пообещать, что я больше не буду предпринимать подобных действий, я сдержал эту клятву. Скрупулезно. Даже когда это противоречило всем здравым инстинктам в моей голове. Я имею в виду твою голову.
– Это не смешно, Свифт.
– Этому не суждено было случиться. Я хочу сказать, что не мешал тебе идти к Посейдону. У нас была возможность измениться, и только жизни Восставших усложнили эту картину. Для меня они были отвлекающим маневром, досадной помехой. Статистический шум, мешающий моим - как ты их назвал? Возвышенным идеям?
– Восставшие - это живые существа. Как люди.
– Я пришел сюда, чтобы познать разум машин, а не млекопитающих.
– У тебя все еще был стимул продолжать в том же духе. Это была твоя возможность испытать Ужас, прикоснуться к сознанию М-строителей. В этом всегда было что-то для тебя.
– Вместе с отличным шансом умереть. Я бы гораздо скорее отказался от экспедиции, сотрудничал с Гомой и организовал экспедицию на наших собственных условиях, а не на условиях Восставших или Хранителей. Однако этот вопрос спорный. Разве я нарушил свою клятву?
– Нет, - признался Кану с некоторой угрюмостью.
– Когда все было поставлено на карту, когда мой самый старый друг-человек собирался броситься в огонь ради каких-то слонов? Неужели я хотя бы немного склонил чашу весов в пользу его свободной воли?
– Нет, - снова сказал Кану.
– Громче. Мне нужно это услышать.
– Нет. Ты этого не сделал. Ты сдержал свою клятву.
– Ну что ж, - сказал Свифт.
– Теперь, когда эта неприятность позади, давайте обсудим основную причину твоего нынешнего недомогания.
– Мое недомогание?
– Я говорю не о твоем нынешнем душевном расстройстве, вызванном неопределенностью, связанной с состоянием Ниссы. Этого следовало ожидать, и, как и ты, я горячо надеюсь, что она пройдет через это испытание невредимой. Меня беспокоит нечто большее - что Ужас нанес зияющую рану твоей психике, которую с трудом могут залечить время и терпение.
– Ты был в моей голове, когда мы почувствовали Ужас, Свифт. Ты тоже получил дозу этого. Не убеждай меня в обратном.
– Да, и этот опыт был во всех отношениях таким бодрящим, как я и ожидал. Холодный, жесткий порыв реальности.
– Свифт подпрыгнул к краю канавки с леденящим душу безразличием к обрыву за пределами его пальцев.
– Что может быть холоднее, чем когда тебя заставляют почувствовать полную тщетность существования? Знать, что ни в чем не только нет смысла, но и никогда не может быть? Что сама жизнь полностью лишена цели? Что ничего не запомнится? Что, несмотря на наши самые грандиозные усилия, наши самые смелые устремления, ничто не может быть сохранено и никогда не будет сохранено? Что самые добрые поступки обречены быть забытыми, как и самые жестокие? Вся любовь, вся ненависть стерты из записей? Да, что может быть хуже этого?