Пробуждение
Шрифт:
Назимов погнался за «Тревожным» и за мной с полным сознанием своей правоты. Он был уверен, что поступает верно, исполняет долг, когда стрелял по «Скорому». Если бы лейтенанта Штера не застрелили в самом начале, он стал бы стрелять сам, чтобы не отдать восставшим вверенный ему миноносец. Дормидонт, Антон Шаповал и Виктория тоже вышли на бой, уверенные в своей правоте. Может быть, правы и те и другие? Нет, так не может быть».
Времени для размышлений было достаточно. Желание понять все до конца становилось все сильнее.
Шли дни, однообразные и серые, как стены
Недели тянулись медленно. Прошел чуть ли не месяц, когда меня повели на допрос. После полумрака и затхлого воздуха камеры колкий ноябрьский мороз приятно защипал щеки и нос, увлажнил глаза. На траве, деревьях, крышах домов задорно сверкал в лучах солнца утренний иней. На сизо-голубых раковинах капустных листьев, валявшихся по обочинам дороги, серебрились тончайшие паутинки. Дорога подмерзла, заиндевела. Я испытывал чувство радости, слыша в тишине утра гулкий стук собственных шагов. Сопровождал меня угрюмый горбоносый поручик. В тот день он был караульным начальником на крепостной гауптвахте. Он молчал, видимо считая неудобным начать разговор. Мне говорить не хотелось.
С каким-то нелепым восторгом всматривался я в причудливые узоры, нарисованные морозом на окнах домов, в знакомую бухту. Миноносцев у стенки Строительного порта не было.
Я думал, что конечный пункт следования — здание окружного суда на Посьетской, но мы почему-то повернули на Адмиральскую пристань.
— Куда это мы? — удивленно спросил я.
— На канонерскую лодку «Маньчжур», — сухо ответил молчаливый поручик.
— Зачем?
— С вас будет снимать допрос председатель следственной комиссии капитан первого ранга Раден, — с любопытством глянув на меня, разъяснил поручик.
— Ах, вот что… но неужели более подходящего места не нашли для следствия?
— Так удобнее… Вот уже месяц комиссия работает день и ночь. Столько работы, — пробормотал поручик. Почесал затылок, хмуро посмотрел на меня, сочувственно спросил: — Как это вас угораздило попасть в эту кашу?
Я не ответил.
Мы молча вступили на палубу лодки. В корме зияла пробоина.
«Неплохо стреляли комендоры», — усмехнулся я.
У входа в салон мне было приказано ждать, когда позовут. Семеро матросов сидели в полутьме, прямо на палубе, и тоже ждали. Их охраняли караульные солдаты. Арестованные непринужденно, громко разговаривали.
— И вы с нами, ваше благородие? — удивленно спросил один из них.
Я узнал Ивана Пушкина. Всмотревшись, заметил Алексея Золотухина и молчавшего Дмитрия Сивовала. Остальные были незнакомы. Все семеро, как узнал я после, были отнесены ко второму разряду виновности.
— Как же это вас? — сочувственно произнес Пушкин, не дождавшись ответа.
— Не знаю, — нехотя ответил я.
С минуту матросы молчали. Потом разговор возобновился.
— А ты знаешь, Иван, кто схватил-то меня? — послышался сиплый, простуженный голос Алексея Золотухина.
— И кто же?
— Да этот… чтоб ему пусто на том и на этом свете
— И меня он же нашел вместе с Митрюхой на «Ксении», — Пушкин кивнул головой в сторону Сивовала. — В угольной яме спрятали нас братишки… и то разнюхал…
— Дормидонт, жалостливое сердце, пожалел изверга себе на погибель. А как нужно было застукать, — покачал головой Золотухин, — ах, как нужно было… Шипунов, Нашиванкин и я схоронились под колосниковую решетку. Все одно нашел. Собака. А так гулял бы теперь на свободе. Или в леса убежал, либо паспорт достал… Ищи тогда ветра в поле. Покойный Сашка Решетников, царство ему небесное, винтовку в руке держал. Не дал мне. А я не промахнулся бы…
— В другой раз будем умнее, — заметил молчавший все время Сивовал.
— Поумнеешь, Митрий, — Пушкин обнял его за плечи. — Вот покормим клопов еще месячишко на гауптвахте, потом каторги отведаем.
— Если бы карцером да каторгой дело-то обернулось, — заговорил незнакомый мне матрос, — а то — я узнал вчера от караульных солдат, — он снизил голос до шепота, — расстреляли минеров-то… публично… в бухте Тихой… закопали всех в одну яму и пропустили по ней маршем солдат.
— Да… дела, брат, — вздохнул сидевший в тени рядом с ним.
— И нас по голове не погладят, — заметил задумчиво Пушкин.
— Хорошо бы на каторгу, — тихо произнес Золотухин, — а коли расстреляют — худо…
— До самой смерти живы будем, — зазвучал чей-то бодрый, звенящий голос. — А коли на роду так написано — и умрем, братцы…
Дверь в салон внезапно открылась, и меня пригласили войти. Там сидели трое: капитан первого ранга барон Раден, военно-морской следователь, подвижный, как угорь, мужчина средних лет с землисто-серым, невыразительным лицом, и юркий чернявый писарь.
— Садитесь, — сухо произнес Раден, указав на кресло против себя.
Я сел.
— Вас отдал под суд комендант крепости за бездействие против вооруженного бунта на кораблях, — равнодушно и устало сообщил Раден. Поправил пенсне и так же ровно, безучастно продолжил: — По ходу дела против вас появились дополнительные обвинения. Здесь много неясного. Будем говорить начистоту. — Жесткий, упрямый подбородок его подался вперед, глаза смотрели колюче, сухо. — Я буду задавать вопросы. Вы должны мне отвечать, как подсказывает вам честь офицера.
Я молчал.
— Скажите, Лейтенант Евдокимов, почему вы семнадцатого октября после поднятия Андреевского флага, стоя на мостике «Безупречного» и имея под собой невзбунтовавшуюся команду, не приняли никаких мер, когда на «Скором» вспыхнуло восстание?
Я долго обдумывал ответ. Писарь скрипел пером, путал мысли.
— Мое вмешательство не помогло бы, — наконец сказал я. — Притом меня не послушались бы…
Раден побагровел.
— Не послушались бы… А почему на «Маньчжуре» офицеры смогли прекратить бунт? Потому что жизни не жалели ради спокойствия государства и сохранения престола. И второе. Скажите мне, почему вы не помешали поднять на «Безупречном» бунтарский флаг и даже не пытались привести нижних чинов к повиновению?