Пробуждение
Шрифт:
Никто не спал, когда я вернулся на «Безупречный». Помню, вызвал в каюту мичмана Алсуфьева.
— Идите домой, Андрей Ильич, — встретил его в дверях, — отдохните.
— Поздновато, Алексей Петрович, да и не ждут меня дома, — пожал плечами мичман.
— Все равно, идите, — вяло сказал я. — К невесте идите. Соскучилась, наверно…
— Пожалуй, пойду, — согласился Алсуфьев, подозрительно поглядев на меня. — Только, что с вами, Алексей Петрович? На вас лица нет. Заболели?
— Нет, Андрей Ильич. Идите. Возвращайтесь к обеду.
— Почему так поздно?
— Потом узнаете.
Мичман ушел. Я умышленно отправил его на берег, чтобы остаться одному на корабле перед лицом надвигавшихся событий. Неотвратимое подступало как близкий обвал.
Уснуть в эту ночь я не смог. И не ложился. Тишина на корабле была тягуче густая, жуткая. Нарушалась она однообразно тоскливым скрипом якорной цепи да глухим звоном отбиваемых склянок.
Звуки горна и четыре полновесных удара в судовой колокол раздались одновременно. А когда стих медный гул рынды, горн продолжал звучать. Тревожно, призывно неслись над кораблем звуки.
Новый день наступил. И нужно было снова двигаться, думать, действовать. Во время поднятия Андреевского флага мне полагалось находиться наверху. Осеннее свежее утро вспыхнуло перед глазами чистотой красок. Рассвет живым золотом забрызгал синюю рябь бухты. В пламени солнца купались сопки над городом. В первых лучах пылал сад Невельского. Покачивались у пирса миноносцы. «Безупречный» ошвартован был крайним. Рядом, вдоль одетой в бетон стенки Строительного порта, стояли «Бодрый», «Скорый», «Сердитый», «Тревожный», «Статный» и «Грозовой». На палубах миноносцев кучками собирались матросы. Ждали чего-то.
Я заметил, как от крейсера «Аскольд», стоявшего в заводе, отвалила шлюпка и направилась к миноносцам. Шла она быстро. В ней сидели двое мужчин и молодая женщина в черном платье. Женщина эта была Вика, товарищ Надя. Шлюпка подошла к борту «Скорого». Вика не заметила меня. Но я видел сбоку осунувшееся бледное лицо, смуглый выпуклый лоб, волосы. В шлюпке она казалась маленькой, словно подросток.
В корме шлюпки, за рулем сидел товарищ Костя. Встревоженное бледное лицо его было строго, неподвижно. Золотистый вихор выбился из-под суконной фуражки на лоб. Одной рукой Костя поправлял волосы, другой — крепко сжимал румпель, словно боялся выпустить его.
— Дома ли Пойлов? — громко, чтобы слышно было на соседних миноносцах, спросил он.
С борта миноносца «Бодрый» свесилась вытянутая сухая фигура капитана второго ранга Куроша. Испитое лицо с черной курчавой бородкой и глазами настороженной рыси было злое.
— Если вы не отойдете от борта, я прикажу открыть огонь! — заревел Курош.
Из шлюпки ответили молчанием. На палубу «Скорого» выбежал Яков Пойлов с револьвером в руке. Увидев перекошенное злобой лицо капитана второго ранга Куроша, Пойлов дважды подряд выстрелил ему в живот. Курош упал, задергался, задержавшись на леере, качнулся и сполз на палубу. На минуту все замерли.
О самодурстве бывшего старшего офицера крейсера «Минин», а потом флагманского артиллериста на эскадре Рожественского знал весь флот. Матросы ненавидели его и боялись. Курош собственноручно избивал в день по десятку человек команды. А вечерами, напившись, плакал:
— Когда же вы наконец разорвете меня в клочья, братцы матросы… сердце изболелось… тошно…
Над телом убитого командира столпились матросы с растерянными, бледными лицами.
— Чего любоваться на изверга! — крикнул кто-то. — За борт гада!
Куроша раскачали и бросили в воду. Я глянул вниз и увидел вспузырившийся китель с золотым погоном, полузакрытый глаз с застывшим злобным выражением и клок цыганской бородки.
С острым любопытством смотрели на убитого стоявшие на мостике «Безупречного» сигнальщик и рулевой Гвоздеев…
На шкафуте собралось больше половины команды. Матросы обсуждали что-то. Спорили. Ругались. Из входного люка вынырнул минно-артиллерийский содержатель Цуканов. Мясистое лицо кондуктора выражало испуг и растерянность. Цуканов крикнул что-то через головы споривших, но я не расслышал.
— Убирайся вон, шкура! — раздались голоса на шкафуте. — Сиди в норе, сволочь, коли не хочешь лететь за борт!
Цуканов скрылся.
Из настежь открытой двери офицерского коридора миноносца «Скорый» выбежал наверх лейтенант Штер в расстегнутом кителе.
— Что здесь происходит, черт побери? Что, я вас спрашиваю? — поворачиваясь всем телом и выхватывая из кобуры револьвер, крикнул Штер.
В ответ глухо прозвучали три револьверных выстрела. Штер тяжело рухнул на палубу… Услыхав выстрелы, из дежурной рубки выскочил вахтенный начальник мичман Юхнович. Он перешел на «Скорый» с лейтенантом Штером и был штурманом вместо Алсуфьева. Юхнович дергал застежку кобуры, пытаясь вытащить револьвер, когда хлопнул одиночный выстрел. Я не заметил, кто стрелял, но увидел, как медленно, словно нехотя, падал мичман, схватившись рукой за грудь.
У входа в офицерский коридор столпились матросы. Внезапно из открытого люка вышел Порфирий Рога. Вслед показались голова и плечи мичмана графа Нирода. Его тащили Золотухин и Суханов. Нирод был не одет. Белая сорочка резко выделялась среди черных матросских бушлатов. Граф дергал головой, дрыгал ногами, кусался. На палубу вышли из кубрика вооруженные винтовками Решетников и незнакомый матрос с чужого миноносца. Нирода поставили к борту.
— Что вы собираетесь делать? — спросил Нашиванкин, расталкивая матросов. — Не стоит на него пулю тратить.
— За борт! — раздались голоса.
— За борт!
Раскачивали с криками, с уханьем. Дважды мелькнуло белое, как ночная сорочка, лицо графа. Он взлетел высоко и упал в нескольких саженях от миноносца. Гулко и звонко прозвучал шлепок упавшего тела. Вынырнув из-под фонтана брызг, Нирод поплыл. Посеревшая от воды сорочка быстро приближалась к берегу.
— Выплывает, гад, — заметил Золотухин. — Дай я его пристукну, Решетников.
— Не нужно, — отстраняя протянутую руку Золотухина, ответил баталер.