Пробужденная совесть

Будищев Алексей Николаевич

— Обошли, мерзавцы! — выкрикнул он и, что было силы, ударил кулаком по столу. — Обошли, обошли! — повторял он.

Он разрыдался короткими рыданиями, но снова взял письмо и, протирая кулаками глаза, снова прочитал его. Письмо это было от Беркутова.

«Я увез у тебя жену и деньги, — писал ему Беркутов, — жена теперь в безопасном месте, и за нее ты можешь быть совершенно спокоен. Деньги же я взял не все. Я оставил тебе (на том же месте) тридцать тысяч. Видишь, я много добрее тебя. По-моему, для тебя этих денег совершенно достаточно. Кроме того, в том же ящике лежит подложный паспорт. Если тебе придется круто, ты можешь воспользоваться им и дать стрекача. Где-нибудь на Иртыше ты проживешь с ним спокойно до самой своей смертушки, и тебя так и похоронят по этому виду с удовольствием и без всяких подозрений. По новому виду тебя будут звать Савелием, так что и именины ты можешь

справлять два раза в год, как гоголевский городничий: и на Валерьяна и на Савелия. Но если ты сумеешь не выдать себя еще дней пять-шесть, то ты будешь спасен навсегда. На днях я пошлю следователю письмо, где заявляю, что Трегубова убил я. Так как от твоей жены я знаю все подробности этого убийства, то мне не трудно будет обморочить следователя. Я напишу, где нужно искать тело Трегубова и какие камешки положены мною в его халате, и как этот халат связан шнуром; одним словом, все до последней нитки. Бояться мне нечего, так как я буду в безопасном месте. Конечно, мне нужно будет для большей правдоподобности, впутать в это дело и твою жену, якобы мою любовницу, с которою мы, конечно, без твоего ведома, будто бы совершили все это. Жена твоя тоже может врать на себя сколько угодно, так как ее не достанет теперь и сам сатана. Одним словом, все будет обделано наилучшим образом. Кстати, твоя жена любовницей моей не состоит, и с этой стороны ты, стало быть, можешь быть совершенно спокоен.

Итак, за сто семьдесят тысяч я беру на себя твое преступление, а твои тридцать тысяч остаются тебе совершенно даром только за страх твоей совести. А что ты скажешь теперь, между прочим? Можно ли или нельзя? А? Правда ли, мы переживаем царство Пробужденной совести, или все это вздор?

Письмо подписываю псевдонимом:

Михаил Беркутов.

P. S. Всю эту игру с тобой я вел обдуманно, в полном уме и твердой памяти. Я давно решил, что ты должен мне украсть у Трегубова двести тысяч, из которых сто семьдесят я возьму себе, приняв за это на себя всю вину, а тебе за исполнение выдам тридцать тысяч. Деньги мне были нужны крайне. Но, говоря откровенно, я никогда не думал, что ты прибегнешь, волей или неволей, к шнуру.

М. Б.»

Пересветов прочитал письмо и сунул его к себе в карман.

— Мерзавцы, — прошептал он, бледный как полотно, — под шнурок человека подвели и все из рук выхватили. Как теленка одурачили, мерзавцы!

Он тихо встал, прошел в сад и долго ходил там, сложив за спиной руки и сосредоточенно что-то обдумывая. Его лицо приняло апатичное выражение.

Порою он что-то шептал и в недоумении разводил руками. Казалось, он разговаривал с каким-то невидимым собеседником.

— Что же, братец ты мой, — шептал он, — они ведь зараньше все это дельце обстряпали. Мне никак нельзя было противничать-то! Они ведь, голубок, ученые? Их ведь вокруг пенька тоже не обведешь! А я для ихнего дела за шнурок! Им-то, конечно, с полгоря, их руки чистые, а мне с Прохор Егорычем один на один на ставку! Вот ты тут и повертись.

И он долго беседовал с кем-то в этом роде. Наконец, он словно о чем-то вспомнил, и как был, без картуза, отправился в лес.

Между тем, в небе быстро темнело. Розовые обрывки туч свертывались, как побитые морозом листья, и гасли. Подул ветер. Пересветов пришел в лес к старому дубу и оглядел его с ног до головы, как человека. «Одурачили нас с тобой, старый! — подумал он. — Для постороннего дела под шнурок подвели!» Старый дуб стоял перед ним виновато, беспомощно растопырив мертвые, сухие ветки. «Эдакой рукой за шиворот не схватишь, — точно хотел он сказать Пересветову, — мне что, я бы, пожалуй, и рад!» Пересветов вздохнул и, расшвыряв ногой сухие листья на хорошо знакомом месте, стал руками раскидывать землю. Вскоре ящик был в его руках. Он вынул оттуда деньги и паспорт, запрятал все это в карман и, бросив ящик на произвол судьбы, пошел вон из леса. В поле стояли уже хмурые сумерки, когда он проходил мимо трегубовской усадьбы. Пересветов покосился на сад; ему как будто что-то показалось; он обернулся опять и опять, и вдруг, с упавшим сердцем метнулся в куст тальника. Он спрятался за этот куст, весь сгорбившись и съежившись. Так он просидел несколько секунд с колотившимся сердцем, но, наконец, не вытерпел и робко выглянул из-за куста. Он не ошибся. Саженях в пятидесяти от куста на него глядел, облокотившись на забор сада, Трегубов. Он сразу увидел Пересветова и замахал ему рукою, как бы подзывая его к себе. Он был в одной рубахе с раскрытым на груди воротом. Пересветов сидел, притаившись за кустом, и боялся дышать. Трегубов снова позвал его рукою и вдруг зашевелил плечами, упираясь локтями о забор. Он как будто хотел

перелезть через забор и идти к кусту тальника, но что-то мешало ему. И Пересветов понял: ему мешали камни, привязанные к его ногам в свернутом, как мешок, халате. Несмотря на все его усилия, камни, однако, тянули его туловище вниз, и его локти постоянно срывались с забора. Пересветов сидел и ждал, чем разрешатся его усилия. И тут лицо Трегубова стало внезапно пухнуть, он полуоткрыл рот. Пересветов с криком бросился домой. В воротах своей усадьбы, впрочем, он несколько успокоился, а в кабинет к себе вошел уже совершенно апатичный. В кабинете он снова заходил из угла в угол, совершенно позабыв, что ему теперь нужно делать. Наконец, он вспомнил, подошел к камину, вынул из кармана пачку денег, поджег их спичкой и стал глядеть в камин. Бумага вспыхнула синим огоньком и пустила сизый дымок; кредитки постепенно превращались в пепел и переворачивались одна за другой, точно их перелистывала чья-то невидимая рука. «Черт деньги считает, — подумал Пересветов с усталой улыбкой и мысленно добавил: что же, считай, считай, а то другой черт тебя, того и жди, ограбит!»

Он снова усмехнулся. Деньги сгорели все.

XX

И тогда он присел к столу, зажег свечу, достал чистый лист бумаги и, обмакнув перо в чернильницу, на минуту задумался. Затем на листе бумаги стали медленно появляться одна за другою кривые строки.

«Его высокоблагородию, — писал Пересветов, — господину приставу 3-го стана. Сим извещаю, ваше высокоблагородие, что в ночь на 23-е мая сего года мною, неслужилым казаком Валерьяном Пересветовым, сперва ограблен, а затем задушен шнуром портьеры, в его собственном доме, купец Прохор Трегубов. А произошло все это при следующих обстоятельствах».

И Пересветов подробно излагал все подробности этого убийства, не опуская ни одной мелочи. Затем, когда заявление приставу было готово совершенно, он достал конверт и вложил туда, вместе с только что написанным, подложный паспорт и письмо Беркутова. Конверт этот он старательно запечатал и затем вышел с ним на двор и прошел в людскую. Рабочие только что поужинали и укладывались спать. Пересветов подозвал одного из них к себе и, вручая ему письмо, сказал:

— Отвези ты это, Адриан, к становому; да поскорее вези, чтоб после чего-нибудь не произошло. Слышишь?

— Ладно, — проговорил Адриан, почесываясь. — Доставим живой рукой. Постараемся.

Адриан всегда говорил о себе во множественном числе, если говорил с господами. По его мнению, так выходило аккуратней.

— Постараемся, постараемся, — шептал он. — А ответ мы вам привезем или нет?

— Нет, ответа не надо, — качнул головой Пересветов, — скажи, чтоб сам сюда ехал да чтоб с понятыми, скажи.

— Скажем, скажем; ай у вас, что неладно произошло, Валерьян Сергеевич? — внезапно спросил Адриан.

— Нет, теперь у нас все по-хорошему пошло, — радостно усмехнулся Пересветов, — помирились мы уж с ним-то. Рупь за рупь теперь сделались. Теперь уж и ему не в убыток и мне сходно!

Он снова ласково улыбнулся Адриану и тихо пошел вон из избы. Через минуту Адриан, верхом на лошади, крупной рысью, отправился к становому. А Пересветов ходил из угла в угол по кабинету, разводил руками и с кем-то разговаривал:

— Теперь уж вы меня после этой расписочки, сделайте милость, оставьте! Что же? Больше с меня нечего взять! Дело торговое! Банкрот-с!

Порою он присаживался на стул и глядел в одну точку усталым взором, потеряв счет времени. И вдруг его точно что обожгло. Он вскочил со стула и схватился руками за голову.

— Да что же это я наделал? — прошептал он. — Разума затмение нашло!

Внезапно он понял с удивительной ясностью весь ужас своего положения. Его разум просветлел, мысль заработала с лихорадочной быстротою, и весь его бред точно разогнало бурей. Он вспомнил о Кубани, о дешевых землях, о возможном на земле счастье, и ему захотелось всего этого до мучения. «Ведь у меня деньги в руках были, — думал он, бегая по комнате с горящими глазами, — деньги, тридцать тысяч! Ведь — это богатство! И я все сжег, своими руками сжег и своей же рукой донос на себя написал!»

— А теперь — каторга, цепи, позор, — кричал он и, ухватив голову руками, раскачивался всем туловищем, бегая по комнате. — Позор, позор, — рыдал он, скрипя зубами.

Аннушка с помертвевшим лицом прибегала к нему в кабинет, но он уже не обращал на нее никакого внимания. И вдруг он со всех ног бросился в конюшню, бегом вывел оттуда за недоуздок караковую лошадку и, без седла, прыгнув на ее спину, помчался пустынными полями.

— Адриан, Адриан! — кричал он, настегивая лошадь концом недоуздка.