Проездом
Шрифт:
Умыться он должен был наскоро. Стоячее положение поддерживало боль с колотьем в самую чашку правого колена. И в левой ноге ныло.
— Этакая гадость! — повторял Стягин, умываясь.
— Какая погода была по дороге? — крикнул ему Лебедянцев.
— По какой дороге? — все с возрастающим раздражением переспросил Стягин.
— Ну, по Германии, что ли, до границы?
— Сырая, мерзкая.
— Небось в спальном ехал?
— В sleeping car, — назвал Стягин по-английски.
— Поздравляю! Вернейшее средство схватить здоровый ревматизм. Поздравляю!
— Глупости говоришь! — огрызнулся Стягин.
Боль
— Не глупости! — задорно возразил Лебедянцев. — Вернейшее средство, говорю я тебе. Не здесь же ты схватил эту боль!.. Ты посмотри, какая у нас погода стоит! Что твоя Ницца!
— В вашей вонючей Москве, — заговорил, все сильнее раздражаясь, Стягин, — разве есть возможность не заразиться чем-нибудь? Что это за клоака! Таких уличных запахов я в Неаполе не слыхал… И неестественно-теплая погода только вызовет какую-нибудь эпидемию.
— Сыпной тиф уже есть… и скарлатина!..
— Чему же ты рад? У тебя дети есть, а ты хочешь!.. Это, брат, бог знает, что за…
Вадим Петрович хотел кинуть слово «идиотство», но удержался, да и в правое колено ужасно сильно кольнуло. Он застонал и прилег на постель.
— За доктором пошли, если приспичило.
Лебедянцев опять заходил по комнате, скрипел сапогами и перебирал то правым, то левым плечом, с покачиванием головы.
Стягину захотелось крикнуть ему: «Да убирайся ты от меня!» — но он только продолжал тихо стонать.
— Мнителен ты непомерно… Избаловался там у себя, в Париже…
— Замолчи, пожалуйста! — перебил Стягин приятеля и порывисто позвонил.
Показалось бритое лицо Левонтия.
— Что прикажете, батюшка? Капитон-то отлучился на минутку… Чаю прикажете заварить?
— В аптеку надо послать, — простонал Стягин и добавил в сторону Лебедянцева: — Compresse echauffante [7] — всего лучше…
Левонтий приблизился к дивану и заботливо спросил:
— Ножки нешто схватило вдруг?
7
Compresse echauffante — согревающий компресс (фр.).
— Ножки!.. Ха-ха! — прыснул Лебедянцев.
— Колотье, батюшка? — продолжал спрашивать Левонтий. — Так первым делом в баньку и нашатырным спиртцем…
— В баньку! — опять прыснул Лебедянцев.
Приятель делался просто невыносимым. Вадим Петрович с усилием приподнялся и выговорил:
— Послушай, Лебедянцев! Вместо того, чтобы глупости говорить, ты бы лучше съездил за доктором… Есть у тебя знакомый — не мерзавец и не дубина?
— Есть. В большом теперь ходу.
Лебедянцев сказал это посерьезнее, но тотчас же прежним тоном добавил:
— А Левонтий Наумыч дело говорит: в баньку!.. Чего тут лечиться!
— Поезжай, я тебя прошу.
— Изволь, изволь!.. Вот приспичило! Я хотел толком расспросить тебя…
— После, после! Заверни, когда освободишься… Ты на службе?
— На вольнонаемной.
— Ну, и прекрасно!
Говорить Стягину было тяжело. Он с трудом пожал руку приятеля и сейчас же схватился за правое колено.
Левонтий проводил Лебедянцева в переднюю и вернулся к барину.
— Разделись бы, батюшка, — шамкал он. — Позвольте я, чем ни то, ножки-то разотру… Капитошу и в аптеку спосылаем. Мыльного спиртцу бы, коли нашатыря нежелательно…
Старик довольно ловко начал Вадима Петровича раздевать.
Его услуги и старческий разговор были гораздо приятнее Стягину, чем присутствие Лебедянцева с прыскающим смехом, резкостями и всем московским прибауточным тоном приятеля.
Капитона послали в аптеку за камфарным спиртом и клеенкой, — так приказал сам Стягин, — а Левонтий смастерил из полотенца и носового платка холодную припарку к правому колену. Он же заварил и подал чай.
Боль не проходила, но Стягин старался лежать спокойнее. Во всем теле чувствовал он жар и зуд; голова болела на какой-то особенный, ему непонятный манер. Он даже не допил поданного стакана чая.
Старик стоял у дверей и покашливал в руку.
— Сядьте, сядьте, Левонтий Наумыч, — сказал ему Стягин, раскрыв глаза.
— Постою, батюшка.
— В передней… посидите… Я позвоню.
Вадима Петровича начинало брать раздражение и на бывшего своего дядьку. Страх заболеть серьезно в этой противной для него Москве начал охватывать его и делал самую боль еще жутче.
IV
В кабинете стоит хмурый полусвет. На дворе слякоть, моросит и собирается идти мокрый снег.
Вадим Петрович, полуодетый, сидит на кушетке с ногами, окутанными тяжелым фланелевым одеялом.
Четвертый день он болен, и болен не на шутку. Голова свежее и в теле он не ощущает большой слабости, но в обоих коленах, особенно в правом, образовалась опухоль, да и вся правая нога опухла в сочленениях, и боль в ней не проходила, временами, по ночам и днем, усиливалась до нестерпимого нытья и колотья.
Лебедянцев доставил своего приятеля-доктора — «восходящую звезду», как он его назвал. «Звезда» эта Вадиму Петровичу совсем не понравилась. Он нашел его грубым семинаристом, даже просто глупым, небрежным, с ненужными шуточками над самой медициной, а главное, непомерно дорогим. Этой «звезде» уже платили двадцать пять рублей за визит, и Лебедянцев предупредил его, что рассчитать его меньше, чем по двадцати рублей, нельзя.
— Да это возмутительно! — кричал Стягин. — Даже по нашему отвратительному курсу это выходит пятьдесят франков такому болвану, когда в Париже Шарко [8] можно дать два золотых!..
— Ничего не поделаешь! В Москве гонорары купецкие!
— Все изгажено в твоей вонючей Москве! Дворяне, чиновники, трудовые люди — все нищие, а какому-нибудь лекарю-оболтусу плати двадцать пять рублей, потому что с лабазников и чаепродавцев можно брать сколько влезет.
И теперь, сидя на кушетке с опухлыми коленами, Вадим Петрович раздраженно думал о докторе, о его визите, о бесплодности, быть может, созывать консилиум и платить другим «звездам» уже не лиловенькие, а радужные.
8
Шарко Жан-Мартен (1825–1893) — известный французский врач-невропатолог.